Щедровицкий П.Г. После предыдущей лекции у меня состоялся любопытный разговор с Верой Леонидовной, который вначале привел меня в изумление, а потом заставил еще раз пройти по излагаемому материалу с целью дополнительной аргументации моей позиции. И нашими совместными с ней усилиями это оказалось вполне себе полезно, поэтому я думаю, что эту лекцию мы потратим на обсуждение неких аспектов того перехода от эмпирического материала один, к эмпирическому материалу два, о котором я говорил в самом начале.
Что сказала Вера Леонидовна? Она сказала, что для нее мой тезис о том, что педагогика, педагогический материал является первичным в стимулировании этого перехода от онтологической картины мышления, построенной на многоплоскостных схемах знания, к онтологической картине деятельности, понимаемой как процесс воспроизводства и трансляции культуры, является не очевидным, не понятным, не доказанным. С ее точки зрения, как минимум, семиотическая линия работ является одновременно параллельной, а, как максимум, с ее точки зрения, в определенном смысле, исторически приоритетной.
Данилова В.Л. От второго, покопавшись в материале, я уже откажусь.
Щедровицкий П.Г. Я надеюсь, что ты и от первого тоже откажешься, тем более, что сама прислала мне некоторые тексты. И то, что я сегодня буду обсуждать и будет касаться этого аспекта. В прошлый раз, как вы наверное помните, я в основном аргументировал введенную мною логику перехода некими сомнительными жизненными обстоятельствами Георгия Петровича и его учеников. А точнее, вопросом о принципиальной связанности представлений, которые развивает тот или иной мыслитель, с ситуацией в которой он находится, и некими жизненными обстоятельствами, детерминирующими его рефлексию. Подумав немного об основаниях того вопроса, который мне был задан Верой Леонидовной, я бы хотел акцентировать некоторый другой момент сегодня. Дело в том, что установить непосредственную текстуально документированную и, тем более, хронологическую последовательность, начиная со второго этапа развития Кружка, т.е. с конца 50-х годов, не представляется возможным. Во всяком случае, в текущем горизонте времени, когда далеко не все материалы в принципе присутствуют в обороте, и, тем более, многие материалы не имеют точной датировки.
Но я не говорил о непосредственной хронологической первичности. Я говорил о логической первичности.

И вот логическая первичность педагогического материала и педагогической рамки, для меня являются безусловными. Иными словами, можно сказать, что в том пространстве методологической рефлексии, или интеллектуальной рефлексии и мышления, которое в дальнейшем получило название методологического, которое выстраивал и создавал Георгий Петрович и Кружок в целом в этот период, педагогика играла роль основного второго эмпирического материала. Но, что еще главнее, играла роль практики, с которой имел дело или мог иметь дело в этой ситуации Кружок. Да, конечно, спустя 15 или 20 лет у Георгия Петровича возникает еще один контекст, который может претендовать на статус практичности. Это то, что он называл в узком смысле терминологической работой, а в широком смысле может рассматриваться как один из видов культуротехники и семиотической инженерии. Но позволю себе утверждать, что в период конца 50-х, начала 60-х годов этот второй тип практической установки не имел и не мог в принципе иметь в тот период сопоставимого значения с рамкой педагогической практики.
Маленькое отступление в сторону. Когда-то очень давно я писал серию работ по истории психологии и педагогики, и в числе прочих персонажей этой историографии выступал Блонский. Кстати, для тех, кто не знает, Георгий Петрович, работая в издательстве «Педагогика» в конце 50-х начале 60-х годов, был инициатором издания полного собрания работ Блонского. Кто когда-нибудь в жизни видел – это такой толстый зеленый том. Георгий Петрович поименован там главным редактором, ну и не просто поименован, он и был главным редактором и составителем. Он делал это в условиях жесточайшей борьбы с тогдашней цензурой, потому что Блонский до момента издания в 60-м году этого толстого тома, проходил по делу педологических извращений в системе НарКомПроса и был запрещен к переизданию публикаций. Попытка Георгия Петровича включить в этот том ранние философские работы была в итоге зарублена на корню, и вышли только педагогические и педологические вопросы. Причем слово педология везде было заменено на слово педагогика, а вот то издание, которое вышло в 60-м году, оно отличалось различиями в номинациях с аутентичными изданиями 20-х годов.
Но вспоминать мне это приходится совсем по другому поводу, потому что мы как-то раз обсуждали с ним, а потом это нашло отражение в моей работе о Выгодском, следующую ситуацию. Что для российской философской и гуманитарной интеллигенции после революции не было и не могло быть никакой сферы приложения своих интеллектуальных возможностей кроме школы.

Блонский не потому занялся влиянием памяти на мышление и педагогикой, что он разочаровался в ранней философии Плотина, о которой писал свою магистерскую диссертацию. Выгодский не потому занялся обучением слепоглухонемых, что его разочаровала психология искусства, и он перестал ходить к Гурджиеву на его театр импровизаций. Они вынуждены были заниматься этим, потому что ничем другим заниматься было нельзя. Не было другой осмысленной социальной позиции в условиях гонений на интеллигенцию и, шире, на всю интеллектуальную публику, не уехавшую из страны, вплоть до, а особенно после событий получивших название в истории как «философский пароход», т.е. отправкой ста лучших интеллектуалов России из страны в эмиграцию насильственно. Никакой другой работы, в которой можно было сохранить личностное начало, продолжать реализовывать себя в том или ином масштабе и не сойти с ума, просто не было.
Поэтому переход Георгия Петровича от логики, которая, несмотря на декларации исходной программы 52-го, 53-го года, не могла быть практико-ориентированной в сложившейся социокультурной ситуации, к педагогике, к обучению детей, к детской возрастной и педагогической психологии, к вопросам обучения мышлению – были в некотором смысле безальтернативны.
Я по своей собственной практике могу вам сказать, что ничего радостного в этом нет. В некотором смысле, это уход от реальности. Это способ внутренней эмиграции. Самому не получилось, так хоть детей обучить. Но и альтернативы никакой этому нет. Иначе надо идти дворником.
Помните этот известный анекдот? В сталинском доме, когда человек из ЦК КПСС ездит на работу, и каждый раз встречает дворника Васю и при этом что-то его гложет. Какое-то чувство, сомнение. Проходит месяц, два, три. Наконец, он не выдерживает, останавливается и говорит: «Кого-то вы мне напоминаете?» Тот отвечает: «Кого, кого? Маркса!». Тот ему: «Ааа! Точно! Ну, вылитый Карл Маркс. Вася, но послушайте, но это же неудобно, ну вы сами подумайте. Ну, вы бы хоть бороду бы сбрили». На что Вася отвечает: «Бороду-то я, Иван Иванович, сбрею, а умище то, умище куда девать?!»

Вот чтобы не попасть в эту ситуацию, в которой многие наши интеллектуалы находились как в 50-е, так особенно в 60-е, а многие в 70-е годы, вот этот ход к педагогической рамке, как рамке практического действия, был, еще раз подчеркиваю, логически и, Вера Леонидовна, хронологически первичным.
Данилова В.Л. Я просто думаю, что стоит различать два типа практики, одно – это то, за что они денежку получали в школе работая, а другое – это внутреннюю практику семинара. И я полностью принимаю твой тезис, когда ты говоришь, что смена поколений заставила Георгия Петровича задуматься о том, что можно норму сделать. И это шло как рамка самоорганизации семинарской жизни и его самого как руководителя семинара, т.е. он начал выделять образцы и нормы. А вот то, что их работа в школе и институте дошкольного воспитания оказало принципиальное воздействие на появление схемы воспроизводства деятельности и трансляции культуры, кажется мне сомнительным.
Щедровицкий П.Г. Верочка, я тебя слышу, но поймите, что я говорю. Я, на самом деле, говорю достаточно важную вещь. Я не обсуждаю сейчас, даже убираю в сторону, хотя с моей точки зрения это очевидно, но я даже не обсуждаю сейчас филиацию идей. Я обсуждаю место тех или иных представлений в функциональной структуре пространства мышления. И в этом смысле без разницы, что там было по материалу. Педагогические представления, не важно, в каком виде они в данный момент существовали, они могли в 54-м году существовать в одном виде, а в 60-м в другом виде. Они в пространстве самоопределения кружка играли роль практики и практической рамки. И не могли играть никакой другой роли. И в той мере, в какой они это место в пространстве занимали, они были логически первичными.
Я попробую дальше, в том числе со ссылкой на тот текст, который ты мне любезно прислала, показать, что и с точки зрения развития представлений, это тоже было первично. Но мне это сейчас не важно. Мне важно следующее: что заявив в 52-м, 53-м году идею перестройки логики как производительной силы, влияющей на урожайность и удойность, а также повышение выработки металла на производстве и прочее (см. доклад 53-го года), реализовать это как практику они не могли, в тех конкретных социокультурных условиях. При этом они понимали, что если у них такой практической рамки не будет, то грош цена всему, что они делают.

В этом смысле не нужно искать нормативизм в схеме воспроизводства деятельности и трансляции культуры. Дубровский говорил: «Как они от средств перешли к нормам?» Да нормы были с самого начала, потому что была установка на создание новой логики, о чем я много раз говорил. И оно пронизывает самый исходный текст. Но утверждать, что ты строишь норму, и строить что-то как норму – это разные вещи. В этом смысле они могли быть наивными, они могли быть романтичными, но они не были идиотами. И они довольно быстро для себя поняли, что их попытка через логику повлиять на реальную практику организации научных исследований и, тем более, урожайность, удойность и металлургическое производство – не получается. В силу их специфической позиции в системе социальной организации, и в силу специфики самой этой социальной организации, которая была характерна для этого предхрущевского Советского Союза. Поэтому они не были идиотами, они прекрасно понимали, что им не удается занять позицию, соразмерную установке на практику, на практико-ориентированное действие. Они являлись маргинальной, квазифилософской, не признанной в самой философии, не признанной в самой логике, группой людей, выпихнутой силой обстоятельств, на поля социальных процессов, реальных процессов принятий решений, управления, которые в тот момент существовали.
И если вы внимательно будете читать «Я всегда был идеалистом», то нужно понимать одну важную вещь, что Георгий Петрович не в безвоздушном пространстве жил. Он ночевал на Соколе, в своей квартире. В квартире своего отца – Петра Георгиевича. Он встречался с ним на кухне. Он разговаривал с дедушкой. Дедушка был человек простой, и, в некотором смысле, более жесткий, чем сам Георгий Петрович, потому что жизнь прожил гораздо более жесткую. Он ему говорил: «Слушай, ты, переросток! Ты чем, вообще, занимаешься? Какой-то философией. Вот мы тут, вот все Щедровицкие, мы занимаемся делом. Мы занимаемся военным делом, мы занимаемся инженерным делом, мы занимаемся строительным делом. А ты чем занимаешься?»
И обратите внимание, наличие установки на Дело, оно присутствовало. Оно транслировалось, в том числе и через семейную традицию. Сам Георгий Петрович считал, что он умнее и дальновиднее. Но показать это и доказать, и обосновать самому себе и им – это была совершенно отдельная задача.

И так, по большому счету, все семейные смотрели на него как на выродка. Что он вот из этой нормальной традиции, интеллектуальной еврейской семьи, которая и в предыдущем поколении занималась этим и сейчас занимается этим: один родственник – микробиолог, второй авиацию создает, третий, хоть и гинеколог, но тоже вроде практикой занимается. А здесь вот не поймешь что. И в этом плане, ставя перед собой такие грандиозные задачи на практико-ориентированное действие, через инструмент разработки новой логики и технологии мышления, они должны были, обязаны были положить еще какую-то микропрактику, которая функционально столбит это место и позволяет им удерживать горизонт социокультурного самоопределения.
Еще раз подчеркиваю. В принципе, работа по созданию нового языка, а`ля аналитическая философия Великобритании и англо-саксонских стран, работа, связанная с семиотической инженерией, терминологической работой и т.д., наверное, была бы возможна в этом качестве. Где-то пунктиром она проскальзывает в этот период, хотя еще раз подчеркну, приобретает свою осознанность и рефлективность гораздо позже, на 10-15 лет позже. Но в качестве практики она явно не конкурентоспособна по отношению к педагогике. Во всяком случае, в их мировосприятии. И еще раз хочу сказать, я сейчас буду читать один текст, второй текст, третий текст… Вот текст, который я вам цитировал уже, на стадии, когда мы обсуждали схему знания. Это текст 60-го года «К анализу процессов решения задач». Подчеркиваю, опубликованный в 60-м году. Не написанный в 60-м году, а опубликованный. Он начинается, в некотором плане, так же как начинается статья по технологии мышления:

«Проводимая в настоящее время перестройка школы…

Друзья мои, ну кто же не перестраивал у нас школу?

… поставила перед педагогической наукой, целый ряд новых, исключительно важных задач…»

Если мы возьмем этот штамп, штамп, который стоит за этим, это, если хотите, прямой повтор программного доклада про логику. И там кто-то поставил перед кем-то какие-то задачи.

«… Одной из них ставится задача коренного улучшения метода воспитания детей. Важность ее определяется, в частности, тем, что учебная программа новой школы, предусматривающая сочетание политехнических дисциплин с производительным трудом, при сохранении гуманитарного образования неизбежно связана с увеличением материала, подлежащего усвоению…

При этом, обратите внимание, я подчеркиваю, чем он в этот момент занимается. Он из школы уже ушел, он уже не педагог в школе, он не преподаватель логики и тому подобное. Хотя это, конечно, оказало свою несомненную печать на вот эту первичность, но он работает редактором издательства «Педагогика» и редактирует в течение двух лет, 58 – 59 гг., работы Блонского, которые посвящены единой трудовой школе, техническому образованию, и т.д. И если вы возьмете работы Блонского, начнете их листать, то вы увидите, что между этими словами и тем, что написано у Георгия Петровича, прямая перекличка. Т.е. в этом плане актуализирована в новой ситуации 60-х годов программа Блонского 22-24 года. Оттуда это взято, причем очень интересно, если опять вернуться к тому, что я уже сказал, к самоопределению…
Помните был какой-то фильм у Тарковского, про то, что педагогическая работа перед Второй Мировой Войной была последним вкладом русского офицерства. Там вот этот образ. И это по факту, статистически так. Люди, которые не попали в лагеря, из оставшихся, не эмигрировавших, они на 90% пошли учителями в школу. Когда-то я жестко утверждал, что все наши успехи в науке и инженерии советского периода, это на самом деле последний вклад русского дворянства в спасение этой страны. Потому что им больше некуда было идти. И здесь прямые параллели, текстуальные штампы из того, что пишет Блонский и пишет Георгий Петрович в этот период.

…Вместе с тем хорошо известно, что уже при прежней программе, наблюдалась перегрузка школьников учебными занятиями. Вопрос о необходимости сужения программы не раз поднимался в нашей печати, но опыт показал, что ни один из существующих предметов не может быть выброшен или существенно сокращен. При этом к ним прибавились еще новые предметы. Решение этого вопроса может заключаться только в изменении характера самого учебного процесса. В предельной рационализации его.

В качестве средства такой рационализации выдвигают дифференциацию и специализацию обучения на втором этапе образования. Это без сомнения правильная и вполне созревшая мера. Однако, не менее важным и назревшим является переход к активным методам обучения и воспитания, которые бы позволили учащимся в более короткие сроки и с меньшими усилиями овладевать необходимыми знаниями и умениями. Это, на наш взгляд, является главным средством рационализации учебного процесса.
Одной из причин, почему существующие методы обучения приводят к перегрузке учащихся, является то, что они пока еще плохо используют скрытые возможности развития умственных способностей детей. Известно, что быстрое и прочное усвоение знания, умение быстро и правильно найти решение в новой производственной или жизненной обстановке во многом зависит от правильного воспитания внимания, памяти и, в особенности, мышления учащихся.
Но существующие методы обучения, практически не обеспечивают сознательной подготовки учителя по формированию этих психических деятельностей…»

Здесь очень любопытно. Не кажется странным?
Данилова В.Л. Привет Петру Яковлевичу Гальперину.
Щедровицкий П.Г. Конечно.

«…психических деятельностей. При существующей практике обучения они складываются, как правило, стихийно. Новые методы, напротив, должны быть рассчитаны, прежде всего, на воспитание способностей учащихся, причем особое внимание при этом должно быть обращено на формирование учащимися навыков самостоятельного умственного труда, умения самостоятельно планировать свою работу, анализировать ее состав, намечать этапы и т.д.
В школе одним из главных средств воспитания мыслительных способностей учащихся является решение учебных задач. В настоящее время, при построении отдельных учебных задач и определения порядка их расположения в учебниках и задачниках учитывается в основном только предметное содержание этих задач и усложнение содержания. И, как правило, не учитываются сложности тех действий, которые участники должны проделывать, чтобы решить задачу.

Между тем, главным фактором, определяющим развитие мыслительных способностей в ходе решения задач, являются именно характер и структура той деятельности, которую осуществляют учащиеся, и последовательность осуществления этой деятельности в ходе обучения. Поэтому для построения рациональной системы обучения, формирующей у учащихся мыслительные способности, необходимо осуществить широкий круг логических и психологических исследований структуры мыслительной деятельности, а также условий и закономерностей ее формирования.
В частности, необходимо проанализировать, с точки зрения состава и структуры деятельности процессы решения разнообразных практически познавательных задач и дать основанную на результатах этого анализа классификацию учебных задач».

Продолжать не буду. В последней трети этой статьи то, что я уже вам рассказывал про четыре типа задач, и про типологию задач. Мы это уже разобрали на первом этапе. Но я хочу еще раз акцентировать ваше внимание на роли: первое, установки на практическое действие; второе, на роль педагогической практики в указании этой рамки. В этом плане утверждаю, что речь идет о педагогике в широком смысле слова. Почему в широком? Потому что я сейчас еще ту же самую эволюцию проиллюстрирую на другом уровне, не на уровне смены рамки или появления рамки, а на уровне эволюции предмета исследовательской работы, изменения того, что они пытались исследовать. Но функционально педагогика играла важнейшую, ключевую роль именно как практическая рамка, в переходе к новой онтологической картине.
Данилова В.Л. Для меня по-прежнему остается загадкой, почему среди возможных направлений схематизации в этой практической рамке в 63-65 гг. выделяется схема воспроизводства деятельности и трансляции культуры? Вот в этой статье рамка задана. В этой рамке начинают обсуждаться способы решения задач. Ход, который вполне можно было тянуть дальше. Потом схема усвоения новых средств, в смысле – средство 1, процесс решения задачи, рефлексия, средство 2 – эта машинка, которая была названа схемой развития. Она тоже вполне в этой рамке и вполне могла быть положена в основу онтологических представлений о деятельности. Для меня это загадка.

Щедровицкий П.Г. Хорошо. Для тебя загадка, а для меня отгадка. Я хочу поблагодарить Веру Леонидовну, потому что она помогает мне справиться с моей библиотекой. Я, кстати, не понял, где ты этот текст обнаружила. Ну, ладно. У меня много чего есть, только я не успеваю смотреть.
Данилова В.Л. Один из электронной библиотеки, которую мы тебе копировали. Другой откуда-то из Харькова, от наших коллег.
Щедровицкий П.Г. Ну, хорошо. Итак, текст, который я дальше буду цитировать, чтобы провести еще одну линию, а потом вернусь к общей постановке, называется «Исследование мыслительных процессов и анализ ситуации обучения». Я в принципе готов согласиться с мнением Веры. Она пишет: «По контексту я бы определила год как 64 – 65-й. По описанию они похожи на те, что рисовались в «Методологических замечаниях к педагогическому исследованию игры»» - согласен. Они эти схемы и есть. Но то, что в ней отсутствуют схемы очень интересно, потому что я нарисую другую схему, а потом пройдемся и вернемся к аутентичной.
Текст хорош в основном тем, что более жизненно излагает материал, который содержится в толстом томе, в докладе Георгия Петровича в институте дошкольного воспитания, который называется «Усвоение и структура психической деятельности». Это доклад, судя по всему, 62-го года. Чтобы вы понимали, это почти 100 страниц текста, читать его невозможно, а у того текста, который я буду читать, есть преимущество – он, в общем-то, излагает всю содержательную часть этого большого доклада, но при этом дает еще ряд рефлексивных заметок, которых в том докладе нет. Поэтому я согласен, он чуть позже делался, как бы уже поверх той дискуссии, которая уже прошла в институте дошкольного воспитания. Для желающих рекомендую прочитать текст доклада, потому что он является ключом к ранней постановке психолого-педагогических и логико-психологических проблем в кружке:

«Мне кажется, что очень важным, для работы нашей комиссии…

Речь, скорее всего, идет о комиссии по психологии мышления и логике.

…был период дискуссии начала 1960-го года. Мы обсуждали в этот период работу «Опыт анализа сложного рассуждения, содержащего решение математической задачи», по-простому «Аристарх», и столкнулись две точки зрения.

Группа логиков подходила к проблеме следующим образом. Выделялся какой-то языковой текст, содержащий решение какой-то задачи. В качестве удобного примера был взят текст, излагающий решение задачи определения отношения расстояния Земля-Солнце, Земля-Луна Аристарха Самосского. Рассуждение строилось так: в тексте, пришедшем к нам, зафиксирован процесс мышления, осуществленный Аристархом. И поэтому, разработав методы выделения и реконструкции, мы можем восстановить из этого текста этот мыслительный процесс. При этом мы конечно понимали, что сам текст не является процессом решения. Но мы считали возможным таким образом вести анализ, чтобы выделить этот мыслительный процесс в этом тексте.
В 58-м, 59-м годах, мы проделали такую работу на достаточно большом тексте и получили некоторую структуру того, что мы называли мыслительным процессом. При этом обнаружилось, что восстанавливаемый нами процесс мышления не может быть изображен в линейной схеме, в виде какой-то последовательности операций. Оказывалось, что он скорее имеет форму, приставленных друг к другу букв «Т» …

Вы все помните, мы это разбирали.

…оказалось также, что Аристарх Самосский, решая задачу, по-видимому, проделал движение справа налево, от неизвестного к известному. В итоге этого движения он получил систему формальных логико-арифметических соотношений, связывающих известное с неизвестным и выражающих решение задачи. А затем, пользуясь полученной им цепью соотношений, проделал движение в противоположном направлении. Вместе с тем оказалось, что механизмы, которые могут быть названы мыслительными, идут, вроде бы даже и не справа налево и не слева направо, а перпендикулярно этим движениям. Т.е. снизу вверх.
Обнаружилось также, что кроме всех этих намеченных движений существует еще одно, довольно мистическое движение в так называемых задачах. Это значит, что кроме всех намеченных в схеме элементов, мы должны ввести еще одно образование, называемое задачей, и движение в этих образованиях фактически определяет и детерминирует построение цепи формальных соотношений. Наличие этого момента отчетливо обнаружилось в тексте Аристарха.

Наконец обнаружилось, что при построении процесса решения Аристарх пользовался определенными средствами, из которых и в соответствии с которыми он строил процесс решения. Без введения этих дополнительных средств невозможно было объяснить появление процесса решения и механизмы его построения. Таким образом, со всей остротой встал вопрос о природе этих средств.
Так рассуждала группа логиков. Дискуссия развернулась по следующему вопросу. В какой мере, используя логические методы реконструкции мыслительного процесса, мы можем надеяться достичь желаемого результата? Можем ли мы реконструировать мыслительный процесс из текста? Петр Алексеевич Швырев в ходе этой дискуссии ввел различение процесса «решения» и процесса «решания». Он утверждал, что в тексте, дошедшем к нам от Аристарха, действительно отражается процесс решения. Этот процесс может быть проанализирован и восстановлен. Процесс «решания», в противоположность этому, не оставляет следов в тексте. И поэтому надеяться на его реконструкцию логическими методами нельзя.
Различение этих двух моментов, на мой взгляд, было самым важным и принципиальным итогом дискуссии. Исходя из этого, мы должны сделать вывод, что то, что мы называем мыслительным процессом, содержит по крайней мере две, а может быть и большее число принципиально разнородных частей. Одна часть – это процесс решения. И он в каком-то смысле может рассматриваться как продукт работы Аристарха. Другая часть – это средства, орудия построения процесса решения, откладывающиеся в нем. И, наконец, третья часть – это какой-то особый механизм процесса «решания». Последний механизм образует столь же необходимую часть мыслительного процесса, как и две первых. Но он не выражается в самом тексте, не оставляет в нем следов, и поэтому анализ и восстановление требует уже каких-то иных методов.
После этой дискуссии 60-го года, проблема и вопросы, поставленные в ней, интенсивно обсуждались и разрабатывались. Одним из важнейших шагов, которые были сделаны дальше, является на мой взгляд обсуждение и уточнение проблемы объекта и предмета деятельности. Особенно остро она встала в связи с докладом Давыдова по поводу понятия деятельности. В докладе Давыдова вопрос ставился так: «В какой мере процесс мышления и вообще процесс деятельности индивида детерминирован объектом?» Было совершенно очевидно, что процесс деятельности каким-то образом от объекта зависит.

Давыдов приводил примеры механического приспособления наших движений к объектам, в частности, к препятствиям, возникающим на пути движения. Этим он старался подтвердить свой тезис о том, что процесс деятельности детерминирован объектом. На этих примерах это было ясно. А как происходит дело в более сложных случаях? Когда мы не имеем самих объектов, а оперируем замещающими их знаками? При анализе этих случаев, зависимость деятельности от объекта становилось уже не столь явной. Оставалось непонятным, каким образом наша деятельность со знаками, замещающими объекты, детерминируются самими объектами.
Поэтому Ладенко и другие товарищи выдвигали контртезисы. По их мнению мыслительный процесс и вообще любой процесс в деятельности не может быть детерминирован объектом. Он всегда оказывается либо соответствующим объектам, либо не соответствующим, в чем мы убеждаемся потом по результатам деятельности. А непосредственно процесс мышления детерминируется не объектами, а какими-то другими образованиями. В частности, предметом знания, или средствами, из которых и в соответствии с которыми строится деятельность.
Таким образом, вторая очень важная проблема, которую мы обсуждали в то время: в какой мере мыслительный процесс может быть детерминирован объектом, а в какой мере он не детерминируется им, и тогда чем он детерминируется? Какие другие образования мы должны включить в этой связи в структуру деятельности? Значит, в наших представлениях мыслительной деятельности кроме задач появились еще особые образования – объекты и предметы деятельности.
В дальнейшем мы перешли к исследованию процессов решения учебных задач. Они были значительно проще, чем процесс решения Аристарха Самосского, и выражались в более простых знаковых структурах. В этих исследованиях особенно резко обнаружилась зависимость всего мыслительного процесса от тех средств, которыми при этом пользуются. Я нарушу здесь хронологию и приведу в качестве примера иллюстрацию данных, полученных уже в последнее время.
При анализе решения простых аналитических задач отчетливо проявилось, что понимание текста условия задачи ребенком зависит в первую очередь от средств решения, которыми он владеет. Мы столкнулись с парадоксальным фактом, что дошкольники хорошо понимают и решают так называемые косвенные задачи, а первоклассники, частично даже второклассники косвенных задач не понимают и не решают.

В этой связи мы выяснили, что существуют по меньшей мере три группы средств, с помощью которых может решаться одна и та же арифметическая задача. Одну группу средств образует число вместе с моделями совокупности и отношения целого-части. Другую группу средств образуют арифметические таблицы, а третью системы алгебры.
Выяснилось, что понимая текст условий, ребенок производит своеобразный анализ их с точки зрения имеющихся у него средств решения. Следовательно, мыслительный процесс входит в соотнесение текста со средствами решения. Само решение для простых арифметических задач заключается в том, что ребенок выбирает или строит выражение из арифметической системы. При решении так называемых косвенных задач арифметическими средствами нужно ввести дополнительную моделирующую систему. Особую модель целого-части. И без этой промежуточной системы решения не может быть достигнуто. Когда мы моделировали отношение целого-частей в карточках и учили детей пользоваться ими, то мы выяснили, что переход от текста условий к арифметическому выражению основывается на оперировании с этими карточками. Только осуществив определенные действия с карточками, особым образом переструктурировав их, ребенок может затем перейти к необходимому арифметическому выражению. Я привожу это как иллюстрацию для объяснения основной мысли. И здесь, на более простых примерах отчетливо выявилась разница между тем, что мы имеем как текст решения, тем, что, иначе говоря, выражается в этом тексте и той частью мыслительного процесса, которая в самом тексте не выражается, а лишь приводит к выбору или построению его.
В арифметических задачах это выявилось особенно отчетливо в применении модели целого-части, которая потом элиминируется и не фиксируется в знаковом выражении. Чтобы зафиксировать различие этих двух моментов, мы можем и должны ввести два новых термина. Мы можем сказать, что в мыслительном процессе мы имеем:
1. Объективно-логическую часть.
2. Субъективно-психологическую часть.
Здесь эти термины употребляются в особом смысле, отличном от того, в котором они применялись раньше. То, что я называю объективно-логической частью, может находиться в голове у человека. Она может быть такой же умственной и субъективной в обычном смысле как и то, что я называю субъективно-психологической частью.

Таким образом, в основании этого различия лежит не различение того, что дано вне и того, что может находиться в голове у человека, оно опирается на другой признак, о котором я буду говорить дальше.
Каждая из выделенных таким образом частей мыслительного процесса является достаточно сложной. Попробуем развернуть объективно-логическую часть мыслительной деятельности, как мы ее сейчас представляем. В нее должны обязательно войти требования – особые образования, выраженные в знаковых средствах. В некоторых случаях это могут быть ситуации разрыва, заставляющие человека определенным образом действовать. Иногда проблема. Иногда требования специально сформулированной задачи. Оно входит в качестве элемента в структуру мыслительной деятельности. Кроме того, нужно задать сам процесс решения задач или процесс мышления, фиксируемых в определенных знаках. Мы должны также включить в общую структуру деятельности продукт, получаемый посредством этого решения. Наконец, нужно ввести средства, из которых или в соответствии с которыми строится процесс решения.
Такова минимальная структура объективно-логической части мыслительной деятельности. Кроме зафиксированных таким образом элементов объективно-логической части деятельности, имеется субъективно-психологическая часть. Здесь я имею в виду какие-то соотнесения зафиксированных элементов структуры друг с другом, механизмы построения процесса, регулятивы, обеспечивающие построение. Сюда же входит, наверное, то специфическое образование, которое мы называли предметом. Как анализировать объективно-логическую часть мыслительной деятельности – это один вопрос, и мы примерно знаем, как на него ответить. А вот как анализировать субъективно-психологическую часть – это уже другой вопрос, и его надо обсуждать особо.
Итак, мыслительная деятельность является сложным образованием, включающим в себя две разнородные части: объективно-логическую и субъективно-психологическую. И, следовательно, исследовать эту деятельность, значит исследовать обе эти части обязательно вместе. Мы не поймем законов жизни мыслительной деятельности, беря любую часть. Мы не поймем жизнь объективно-логической части, не анализируя ее построения. Но точно также мы не поймем субъективно-психологические механизмы, не рассматривая их в связи с объективной частью мышления, ибо они происходят по поводу последних. Но одновременно каждая из этих частей требуют своего особого метода изучения.

Главная проблема, которая встала для нас, и логиков и психологов, после всех дискуссий может быть сформулированная так: «Как нащупать и определить методы изучения субъективно-психологической части мышления?» Я формулирую основной тезис таким образом не потому, что изучение объективно-логической части играет меньшую роль или меньшее значение для анализа мышления, чем субъективно-психологическая часть. Я формирую этот тезис так, потому что мы знаем методы изучения субъективно-психологической части значительно хуже и меньше, чем методы изучения объективно-логической. Можно сказать резче. Я вижу главную трудность для развертывания дальнейших исследований мышления в отсутствие методов анализа субъективно-психологической части его.
После того, как это положение выяснилось так, как я его описал, встал вопрос, как же исследовать субъективно-психологическую часть мышления? Как исследовать процесс построения «решаний»? В этой связи я хочу сделать несколько историко-критических и методических замечаний. Сама проблема, как я ее сформулировал, не является новой. Она стоит в психологии давно и очень остро. Когда мы здесь на заседании комиссии обсуждали работы психологов Вюрцбургской школы, Гуссерля, когда слушали доклад о работах Кичнера [?], то всегда очень резко фиксировался парадокс, который условно может быть назван парадоксом понимания или, иначе, парадоксом интроспекции и интроекции.
Все психологические исследования до сих пор постоянно наталкивались на тот факт, что субъективно-психологические механизмы понимания не выявляются вовне. Это обстоятельство делает невозможным объективный анализ психологических процессов в непосредственном и точном смысле слова. Особенно резко этот парадокс был зафиксирован в научной литературе в 1900-е и 1910-е годы, а поэтому 20-е, 30-е и, даже, 40-е годы в особенности, в нашей советской психологии проходили под знаком не прекращающихся попыток экстериоризировать, вывести вовне, опредметить субъективно-психологические процессы. В терминах, введенных мною выше, это будут попытки превратить субъективно-психологическую часть мышления в объективно-логическую.
Все эти попытки исходили из мысли, что экстериоризированные субъективно-психологические процессы могут быть исследованы объективными методами.

Но возникает вполне естественный вопрос: «Какие основания есть у нас для того, чтобы осуществлять такую экстериоризацию, или вообще для того, чтобы надеяться, что ее можно осуществить?» Ведь вполне возможно, что субъективно-психологические образования являются именно такими, что они не допускают экстериоризации и опредмечивания. Поэтому мы и называем их субъективно-психологическими. Петр Яковлевич Гальперин для обоснования своего стремления применил тезис интериоризации. Схема его рассуждений была очень простой. Мы можем надеяться экстериоризировать субъективно-психологические процессы и механизмы именно потому, что они являются не чем иным, как интериоризацией определенных предметных, объективно заданных отношений и действий. Таким образом, экстериоризируя их, мы не преобразуем их в какую-то чуждую форму, а наоборот возвращаем в нормальное и естественное для них существование. Короче, мы можем эти явления экстериоризировать, потому что раньше они были интериоризированы. То, что имеется у нас в голове, есть не что иное, как переведенное в умственный план внешнее образование. Поэтому, спускаясь вниз по генетическому ряду, мы будем находить там, в объективном, внешне заданном виде то, что выше заданно в субъективно-психологическом.
Мне самому этот путь и эта схема рассуждения долгое время представлялась правильной и очень хорошей, дающей возможность решить проблему. Долгое время мы фактически все свои рассуждения и всю работу строили на этом. Приступая к изучению мышления, мыслительной деятельности, мы предполагали, что все его составляющие могут быть вынесены вовне, во внешний план исследований как объективно данный. Таким образом, будет исчерпана вся целостная структура мышления. Выступая здесь примерно три или четыре года назад, я утверждал, опираясь на эту схему обсуждения, что психологии мышления вообще не может быть, что существующая ныне психология мышления есть просто плохая логика. Я подчеркивал существование особой психологической сферы усвоения внешне данных образований и считал изучение усвоения, фактически, единственной задачей психологии. Я считал тогда, что процесс решания, поскольку он действительно существует, может быть выявлен вовне, отчужден в каких-то адекватных ему знаковых формах и будет поэтому предметом такого же логического анализа, как и сам процесс решения. Обсуждение этой темы в последующие годы показали, что этот мой тезис был абсолютно ложным.

Выяснилось, теперь уже с достаточной очевидностью, что субъективно-психологические процессы существуют наряду с объективно-логическими, и их невозможно исследовать методом экстериоризации. Эта часть мыслительной деятельности принципиально - ниже я поясню в каком смысле - не может быть выведена вовне и не может стать предметом логического анализа. Этот тезис надо понимать в строго определенном смысле. Опыт нашей работы и развитие человеческого мышления вообще, по-видимому, постоянно опровергают то, что я сейчас сказал.
На практике мы постоянно экстериоризируем, выносим вовне субъективно-психологические механизмы. Как мы это делаем, я сейчас не буду обсуждать. Давайте предположим, что это можно сделать и представим себе результаты такой работы. Положим, что у нас был какой-то субъективно-психологический механизм «АБВГД», и мы каким-то образом описали и, вместе с тем, экстериоризировали его и получили соответствующие знаковые изображения этого процесса «АБВГД». Описав эти процессы, мы можем задавать их ребенку как объективно заданные образцы, казалось бы, субъективно-психологической деятельности. Но тайна заключается в том, что описав и представив их таким образом, мы тотчас же меняем природу субъективно-психологических процессов ребенка и всех последующих поколений. Мы заставляем их изменить ее тем, что вводим новые объективные средства «АБВГД». Теперь субъективно-психологический механизм работы ребенка будет связан не с прежними знаковыми средствами, а с новыми. Будет ориентирован на них и соответственно изменится сам. Описав субъективно-психологический механизм во внешней знаковой форме, мы фактически осуществили экстериоризацию. В принципе, мы, по-видимому, к этому и стремимся, но легко заметить, что субъективно-психологические механизмы, осуществляемые ребенком, как были так и остались нам не доступными. Мы выделили те субъективно-психологические механизмы, которые были раньше, но остались в неведении относительно новых.
Теперь вопрос заключается в том, как осуществляется сама эта экстериоризация, и что собственно описывается в знаках – сами механизмы субъективно-психологической части или их продукты. Такова логика наших нынешних рассуждений, хотя, я и не уверен в том, что и она не является ложной.

Итак, произведя такое действие как психолог-исследователь, мы оказываем воздействие через обучение и педагогику на мышление последующих поколений людей, делаем его другим мышлением. Значит, путем особых психологических описаний субъективно-психологическую часть мышления можно экстериоризировать, но тогда она уже больше никогда не будет являться субъективно-психологической частью. И в связи с этим люди вынуждены будут вырабатывать новую систему субъективно-психологических средств и механизмов. Экстериоризировать мы можем, если сумеем произвести специальное описание, но это уже будет принципиально иное, нежели то, что имел в виду Гальперин, говоря об экстериоризации и интериоризации.
Здесь важно отметить, что есть еще два довольно тонких обстоятельства. Проведенное рассуждение необходимо соотнести с анализом процессов и механизмов в ситуациях построения новых решений. Ведь очень часто новые решения возникают не в результате сознательной, целенаправленной деятельности индивида. Они складываются случайно, в результате стечения внешних обстоятельств. Именно эти внешние обстоятельства детерминируют определенное течение субъективных механизмов. Таким образом, новообразование, возникающее в процессе решания, является не столько проявлением внутренних субъективно-психологических, творческих механизмов, сколько опять-таки случайным стечением внешних условий. Поэтому эти новообразования являются не столько выражением внутренних сил, сколько внешним фактором, который еще подлежит усвоению в особых формах. Вполне возможно, что поиск этой субъективно-психологической части мышления должен идти совсем не по этим линиям, а по линиям тех механизмов, которые возникают при так называемом понимании, усвоении и употреблении знаний. Весь этот круг вопросов остается для нас сейчас тайной.
Кроме того, обсуждая эти вопросы, надо иметь в виду, что понятие интериоризации и экстериоризации употребляются в разных смыслах. Петр Яковлевич Гальперин фактически отождествлял интериоризацию с усвоением. Хотя одновременно понимал ее и как частный механизм переноса внутрь, обеспечивающего усвоение. Критикуя его, я употребляю понятие интериоризации в этом втором смысле, но добавляя момент переноса без изменений, т.е. фактически перекладывания внутрь.

Это механическое представление предопределено пониманием Гальперина. Отказ от механицизма влечет за собой кардинальный пересмотр самого понятия интериоризации. Подробнее эта сторона дела была рассмотрена мной в докладе «Усвоение и структура психической деятельности».
Итак, рассчитывать на вынесение субъективно-психологической части вовне в целях изучения этой части и с надеждой, что затем она сама вернется назад и будет работать как субъективно-психологическая часть, не имеет никаких оснований. Но тогда мы снова встаем перед вопросом: каким же будет метод выявления и анализа этой части мышления? Мне представляется, что существует единственный метод, который должен будет четко сформулирован и осознан нами именно как метод. Это метод моделирования. Но тогда новый вопрос: как можно осуществить моделирование, каковы необходимые условия для этой процедуры? Чтобы ответить на этот вопрос, я обращаюсь к довольно известной статье Николая Александровича Берштейна «Об эвристической ценности модели», доклада Академии педагогических наук 1958-й год, номер два.
Основная мысль этой статьи, а она представляется мне решающей и кардинальной, заключалась в следующем: представьте себе кассовый аппарат и кассира. Вместо них мы можем построить машину, которая в ответ на определенную сумму денег будет выдавать нам чек. Мы имеем одно и то же на входе и одно и то же на выходе. С точки зрения современных кибернетических представлений комбинированный кассовый аппарат может рассматриваться как модель и кассирши и кассового аппарата вместе. Доведя таким образом употребление понятия модели до абсурда, Берштейн вводит необходимые с его точки зрения логические признаки употребления понятия модель. Он считает, что говорить о модели какого-то явления мы можем только в том случае, если мы задаем не один вход и выход в модели и в натуре, а достаточно большое их число.
Сама проблема модели и моделирования, с его точки зрения, встает лишь тогда, когда моделируемое нами явление характеризуется целым рядом параметров и функций. И когда построив модель, соответствующую всем этим параметрам и функциям, мы можем надеяться получить совпадение между натурой и моделью и в других параметрах, которые мы до этого не рассматривали. Грубо говоря, новый комбинированный кассовый аппарат будет моделью кассирши, если он будет, кроме того, варить обед, влюбляться и воспитывать детей.

Значит только в том случае, если учитываемых нами функций достаточно большое число, мы можем говорить о моделировании в действительном смысле этого слова.
Попробуем перенести эту мысль на обсуждаемую нами проблему. В общем, задача может быть сформулирована так, что для того, чтобы моделировать субъективно-психологическую часть мыслительной деятельности, мы должны ее предварительно «зажать» в достаточно большом числе функций. До сих пор, и это нашло отражение в проводимом мною рассуждении, субъективно-психологические механизмы мышления рассматривались только в одной связи – как обеспечивающие построение процесса решения на основе определенных средств. Механизмы построения были зажаты между фиксированным нами процессом решения и фиксируемыми нами средствами. И это была единственная функция. Теперь, говорим мы, задача состоит в том, чтобы промоделировать субъективно-психологическую часть мышления и это единственный путь ее объективного исследования. Но для этого, как следует из рассуждения Берштейна, нужно задать еще целый ряд функций субъективно-психологического механизма. Нужно найти, выделить и описать еще ряд механизмов, внутри которых или на которые работают субъективно-психологические процессы. Удастся нам ввести эти дополнительные функции – сможем смоделировать субъективно-психологические процессы, не удастся – не сможем. Вопрос заключается в следующем: какие еще функции мы должны подключить в исследовании мыслительной деятельности?
В направлении решения этих задач и шла наша дальнейшая работа, начиная с 61-го года. Во-первых, был поставлен вопрос о кругообороте процессов решения задач и средств решения в процессе развития мышления.
Представим себе, что Аристарх Самосский, опираясь на какие-то средства и используя их, решает определенную научную проблему. Он построил новый процесс решения. Он определил расстояние Солнце-Земля, Луна=Земля. Имеется продукт его деятельности, сама характеристика этого отношения расстояний, кроме того оформлен процесс решений. И то и другое может выпасть из дальнейшего развития человеческой культуры. Чаще всего дело происходит не так. Оформление процесса решения задачи, созданной Аристархом, становится предметом дальнейших исследований. Над ним проводится совершенно особая работа.

Все составляющие процесса сопоставления в системе человеческого знания и мышления возникают как нечто новое. Либо как какое-то знание, либо новая единица средств. Те новые образования в процессе решения, которые создал Аристарх, фиксируются человечеством и откладываются в кладовую его орудий. Аристарх создал определенные новообразования в процессе решения. Но они умерли бы, если бы сам процесс не стал процессом дальнейшего анализа и обработки.
С этого момента, возможны две линии рассуждений. Одна – логическая, другая – психологическая. Логическое рассуждение будет проходить так: представьте, что возникает какое-то новое требование или новая проблема. На основе этого требования и имеющихся запасов средств, строятся какие-то новые процессы решения. В этих процессах опять возникают новообразования. Построенные процессы становятся предметом нового рефлексивного анализа, в них выделяются новые средства, которые опять укладываются в кладовую, и на их основе вновь строятся процессы решения. И так далее.
Таким образом, мы получаем схему круговорота процессов и способов в ходе исторического развития. Эта схема является достаточно замкнутой, если предположить, что со стороны в нее непрерывно поступают все новые проблемы и требования. Обсуждая механизм этой схемы, мы совершенно отвлекаемся от вопроса об индивидах и их участия в этом круговороте мышления.
Задавая таким образом предмет исследования, мы можем получить довольно широкий круг новых логических знаний. В частности, мы можем определить последовательность развития различных знаковых средств. Мы выясняем таким путем, что знаковые средства, оформляющие процессы, строго, закономерным образом изменяются, повторяя один не очень сложный цикл. Но при этом, очевидно, мы не решаем основной проблемы. Мы не делаем никакого шага в познании субъективно-психологической части мышления. Точнее, надо сказать так: мы получаем лишь опосредованные знания об этих субъективно психологических механизмах.
Задавая более детальные и точные схемы круговорота знаковых средств, мы накладываем определенные требования. Это не дает непосредственного результата для выяснения структуры субъективно-психологических механизмов, но опосредованно мы кое-что выясняем про них, накладывая более жесткие требования на сами средства. Можно считать, что этот кругооборот процессов и средств задает нам первую, дополнительную функцию к процессу «решания», «зажимающую» субъективно-психологическую часть мышления…

Рисуете схему в голове?

…Тот же самый механизм кругооборота может быть рассмотрен нами и в другом плане – с включением индивида. Ту систему средств, на основе которой строился процесс решения задачи Аристарха, можно рассматривать как систему его субъективно-индивидуальных способностей. Потом, может быть сам Аристарх, а может быть другой ученный, делает особым предметом рассмотрения сам этот процесс решения задачи, и выделяет в нем новые средства. Эти средства, зафиксированные в особых знаковых образованиях, таким образом, вошли в кладовую человеческой деятельности. Но для того, чтобы превратиться в саму эту деятельность, они должны быть предварительно усвоены индивидами. Таким образом, справа от изображения этих средств, мы должны добавить еще один процесс – процесс усвоения.
На первых этапах нашего исследования мы так и рассуждали, вводя сюда непосредственно процесс учения и усвоения. Мы считали, что эти средства, будучи усвоенными, образуют способность индивида. Тогда цикл схемы фактически замыкался, и мы получали единую линию кругооборота, проходящую теперь не через одну объективно-логическую часть «средства/продукт», но включающую в себя также субъективно-психологическую часть. Но первые результаты более подробных исследований, которые были произведены на основе всего этого, показали, что таких чистых механизмов усвоения, по-видимому, нет. Мы убедились в том, что процесс усвоения обязательно должен сочетаться с другим процессом, который традиционно назывался развитием. Я здесь оговорюсь, что сейчас мы понимаем развитие во многом иначе, нежели мы понимали это раньше. Этот вопрос подробно обсуждался в ряде работ [Нелли] Непомнящей. Я не буду касаться этих тонких моментов, т.к. мне важна сама идея, при том в предельно грубой форме.
Таким образом, картина для нас представляется следующим образом: происходит усвоение внешне зафиксированных средств. В результате этого усвоения происходит еще нечто – возникают какие-то особые психические функции, которые обязательно здесь необходимы и которые собственно и образуют структуру и специфику субъективно-психологической сферы.

Разберем это на примерах. Представим, что ребенок должен усвоить число. Число дано ему в виде определенной системы средств и особого формального движения по ним. Возможны, и это сразу же выясняется, два различных усвоения числа. Одно, когда он просто считает, и другое, когда он употребляет их для решения задач. Чем отличаются друг от друга эти два случая? По-видимому, прежде всего тем, что для употребления числа при решении задачи, требуется еще нечто, кроме самого числа. Требуется то, чего в числе нет. Эту добавку, чисто условно, можно назвать символической функцией или функцией замещения. Я не буду сейчас доказывать, что именно такая функция есть. Но какая-то бесспорно должна быть. Говоря об этих процессах, Пиаже вводит символическую функцию. И мы сейчас можем последовать за ним. Возникает естественный вопрос: можем ли мы включить символическую функцию в систему внешне заданных средств? Или, может быть, наоборот? Подобная функция является заданным образованием, принципиально не выражаемом в этих знаниях? И может быть не зависимо от того, может ли быть символическая функция представлена в формальных средствах или нет, она так еще никогда не представлялась. И даже, если мы сможем ее таким образом представить, это еще не обеспечит усвоение ее ребенком. Может быть, и раньше он был вынужден ее строить и создавать ее сам. И теперь, после того как она представлена, он должен будет ее строить. Важно заметить, что я не говорю о спонтанном появлении символической функции. Я все время имею в виду, что символическая функция возникает и может возникнуть только в результате обучения. Но проблема заключается в том, как она возникает. Как она относится к тем средствам, которые задаются в качестве содержания усвоения?
До сих пор, как следует из сказанного выше, нам казалось, что символическая функция не усваивается, а возникает в результате особого обучения и освоения особых средств. Итак, казалось бы, мы пришли к выводу, что не существует чистого усвоения. Что усвоение связанно с развитием особых психических функций, которые точно также входят в состав способностей, как и сами средства, а может быть даже образуют их основное ядро. Перед нами встал вопрос: что это за психические функции? Можем ли мы сводить их к единой символической функции или они множественны? Может быть, в их состав входит такая особая способность усвоения, [как] умение учиться? Таковы были первые итоги наших размышлений после того, как мы подключили в своем анализе функцию усвоения, т.е. третью, и начали с ней работать.

Мне важно обратить ваше внимание на то, что введя этот новый аспект, мы фактически наложили на нашу субъективно-психологическую часть мышления новую систему функций. Одну, две и даже три. С одной стороны, эти субъективно-психологические механизмы являются результатом усвоения. С другой стороны, они должны стать результатом развития. Но кроме того мы задали еще функцию рефлексии, рефлексивного выделения средств во всех процессах мышления. Значит, способности являются результатом усвоения внешних средств, а внешние средства являются результатом рефлексивного выделения новообразования из процессов мышления. Таким образом, задавая весь этот механизм, в том числе и последний, мы накладываем на субъективно-психологическую часть мышления особые требования.
Но и этим дело не ограничивается. Выяснилось, что все описываемые нами механизмы должны быть включены по меньшей мере в еще два. Это будут так называемые процессы коммуникации и трансляции. Дело в том, что вычисленные путем рефлексии средства должны быть переданы другим людям для использования. Этот процесс передачи накладывает очень жесткие требования на характер самих средств. Они должны быть пригодны для этой передачи. И от этого обстоятельства никуда нельзя уйти. Возможно, что изменение самих механизмов, или иначе говоря каналов коммуникации и трансляции будет приводить к изменению самих этих средств. Это изменение будет зависеть не от природы самого мышления, а от механизмов общения. Но все равно оно будет оказывать свое влияние на мышление, так как будет определять строение его средств.
Различие в отношениях уже подготовленных взрослых и подрастающих поколений к этим средствам определяет различие коммуникации и трансляции. Если мы учтем эти два процесса или эти две связи, схема, изображающая систему функций, в которых выступает мышление, станет еще более сложной.
Построен какой-то процесс решения. Средства, на основе которых он строился, мы пока оставляем без внимания. Оформление процесса решения становится предметом рефлексивного анализа. Из него выделяются средства. Эти средства передаются либо в процессе коммуникации другим людям, которые с ними действуют, или, точнее, действуют в соответствии с ними, или подрастающему поколению, которое их усваивает. То, что эти средства должны быть усвоены, накладывает определенные требования на их строение.

Таким образом то, что дети получают для усвоения, представляет собой переработку того, что дал ученый в процессе решения задач. Усвоенные средства приводят к определенным механизмам развития и в результате того и другого, т.е. усвоения и развития, возникают определенные способности.
Возможно, что их можно представить составленными из двух частей: аналога психически объективно данных средств и, собственно, психических функций. Возможно, что подобное представление не допустимо и способности должны рассматриваться нами как одно целостное образование. Способности дают возможность построить новые разнообразные процессы решения.
Для того, чтобы упростить рассуждение, я до сих пор сознательно не затрагивал вопрос о том, что собственно рефлектируется. Решение этих вопросов требует значительно более детализированного, по-видимому, очень длительного анализа. Очевидно, выделение средств из процессов решения предполагает анализ проблем или требований, условий, в которых строилось это решение. Средств внешне данных, которые при этом использовались, продуктов, которые получились, и, по-видимому, еще других моментов. Наверное, кроме того, соотнесение каких-то средств невозможно без вновь построенного процесса решения, с уже имеющимися наборами средств.
Сейчас мы более или менее склоняемся к мысли, что единицей средств и формой, в которых они откладываются в учебных предметах, являются, с одной стороны, задачи, а с другой, теоретические знания или системы теорий. И то и другое относится, по-видимому, к типу неординарных структур. Все эти вопросы, требующие детального обсуждения, здесь были оставлены мною в стороне. Мне важно было построить рассуждение, объясняющее, каким образом, на мой взгляд совершенно закономерно мы приходим при исследовании мышления к анализу ситуации обучения. Мне важно было в этой связи подчеркнуть, что та структура, к которой мы в конце концов пришли, является предметом изучения целого ряда дисциплин, требует применения разнообразных методов и вместе с тем является одним целым, которое может быть понято только как одно целое в системе единого теоретического исследования.
Здесь надо оговориться, что каждое из намеченных в этой структуре звеньев допускает различные направления исследований. Очень важным различением в этой связи является различение генетического или точнее псевдогенетического анализа и анализа в системах воспроизводства.

Анализируя воспроизводство, мы идем к механизмам действительного исторического развития, а анализируя генезис, мы задаем формально дедуктивные, можно сказать, фиктивные связи. Анализ отношений этих двух подходов является очень важной задачей и должен быть нами подробно обсужден.
Мне важно также отметить, что разные звенья нарисованной выше структуры являются предметом разных исследований. Но при этом одними звеньями мы занимаемся много и тщательно, а другие, наоборот, до сих пор выпадали из сферы нашего внимания. Можно сказать, что мы их по сути дела не видели. И вот сейчас, в этом докладе я хочу указать те области, которые занимают определенное место в этой структуре, играют важную роль в понимании других ее звеньев, и которые, тем не менее, до сих пор почти совсем не рассматривались, не анализировались нами».

Сорокин К. Вы, выстраивая схему, не указали на рефлексию. Это с чем связано? Она куда-то пропала или еще не появилась?
Щедровицкий П.Г. Схема рефлексивного выхода еще не появилась. Она появляется в 65-м, 66-м году как схема рефлексивного выхода. Как понятие рефлексии она присутствовала с самого начала. Т.е. тезис о роли рефлексии в решении задач – это одна из линий, которую всегда вел Никита Глебович Алексеев. И, собственно, он является живым воплощением идеи рефлексии и важности рефлексивных отношений внутри Кружка. Потому что он, с одной стороны, занимался вопросами сокращения сроков обучения, а с другой стороны, ему всегда очень нравилось, и он очень любил шахматы. И он многие свои эксперименты проводил на решении шахматных задач. На обучении шахматистов и на решении шахматных задач. Кстати, оставил это себе в качестве хобби до последних дней жизни. Продолжал учить какие-то наши сборные и т.д. Почему? Потому что именно этот материал выпячивал и выдвигал на передний план вот эти рефлексивные процессы. Когда идет просчет позиций, когда в уме проделываются некие ходы и комбинации, просчитываются последствия. Это, конечно, выталкивало и давало гораздо больший эмпирический материал для того, чтобы анализировать процессы рефлексии, нежели типовые задачи в учебном процессе.
Но дальше – прочитайте его работу в «Педагогике и логике», она про это и написана – у этого была конкретная и практическая задача. Потому что можно было учить, и основной тезис заключался в том, что можно учить решать задачи за счет решения задач. За счет набора навыка. За счет того, что решались десятки, сотни типовых задач, и способ усваивался через повторение. Либо он усваивался за счет выхода в рефлексию, описание самого способа из внешней позиции и передачи способа безотносительно количеству актов решаний, актов проб и ошибок. И еще существовала острая дискуссия, почему Трандайк здесь и упоминается. Дискуссия по Трандайку – это дискуссия по тому, действует ли человек методом проб и ошибок или в отличие от животных он способен к другой самоорганизации. Там и вводилась вот эта проблематика рефлексии.
Данилова В.Л. Два вопроса или вернее реплики. Первое, мне кажется важным, что в тот момент, который представлен прочитанным сегодня текстом, есть фокусировки, которые в классических схемах не воплощены. Они или воплотились в маргинальных схемах, таких как схема ситуации учения-обучения, интересная, но оставшаяся на периферии, или схема сферы деятельности, или они вообще не были воплощены.