Щедровицкий П.Г. Ну что, так как поступим?
Верховский Н. А вы читали наши…
Щедровицкий П.Г. К сожалению, да.
Верховский Н. Вам там ничего не понравилось?
Щедровицкий П.Г. Ну, я не знаю. Это как в том известном анекдоте про эпилептика актера и шизофреника режиссера.
В общем, положение у меня двойственное. Во-первых, я вроде бы полностью придумал конструкцию следующего раздела и собирался двигаться дальше по своему плану, но, прочитав обсуждение ваше, я как-то задумался сильно. И решил…
Верховский Н. А стоит ли?
Щедровицкий П.Г. Да. И решил еще потоптаться на предыдущем шаге. При этом пожертвовать придется концовкой текущего семестра, потому что я посмотрел, сколько у меня пятниц. Оказалось их осталось всего три. Включая сегодняшнюю.
Значит, давайте продолжим с вами тот раздел, который благодаря Георгию Петровичу и его лекциям в СоюзМорНИИПроекте мы назвали понимающий анализ акта мыследеятельности. Если вы помните, мы остановились на том, что Георгий Петрович называет несколько вариантов или несколько срезов анализа схемы и собственно тот параграф, который был обозначен в конце или в середине предыдущей лекции, до вопросов, назывался: «Семиотический анализ схемы акта мыследействования»:

«Прежде всего, я должен напомнить вам схему категории...

Мы с вами тоже обсуждали эту схему в одном из первых циклов обсуждения схемы схематизации.

…Эта схема включает в себя язык или языки, понятия, представления об объекте или схеме объекта, а так же процедуры и операции. Между этими полюсами категории должны существовать отношения соответствия.

Это схема четырех фокусов, связанных между собой и соответствующих друг другу, является минимальной единицей логико-семиотического и эпистемологического анализа. В рамках этой схемы могут происходить дополнительные фокусировки, и понимающая проработка схемы должна учитывать все четыре названных плана. Понять некий знак, или какую-то схему, значит всегда растянуть его в эти четыре плана, т.е. ответить на вопрос: в каком языке все это описано? какими понятиями зафиксировано? на базе каких процедур и операций осуществляется? и какова схема создаваемого за счет использования всего вышесказанного объекта?
Это принципиальный момент. В истории всех цивилизаций – древнеиндийской, древнегреческой и новых – произошло разрезание этой категориальной структуры таким образом, что схема объекта была противопоставлена трем другим фокусам. Фокус объекта был противопоставлен трем другим фокусам, причем фокус объекта получил название метафизики или онтологии, а остальные обобщенно характеризовались как логика, или логическое. Поэтому, когда вы смотрите древнегреческие работы, то там "логос" означает и язык, и понятие, и операции, и процедуры. Все это вместе принадлежит миру логоса.
Вместе с тем, люди начали последовательно анализировать все эти моменты автономно друг от друга: язык отдельно от понятий, процедуры и операции отдельно от понятий и языка. Все это начало образовываться внутри логоса, или логического, понимаемого вот так широко. Стало образовываться лингвистическое и семиотическое в фокусе языка, другие способы представления знаков, логическое, либо на уровне понятий, либо на уровне процедур и операций. И вот дальше все очень сильно запуталось, потому что до самого последнего времени эти три фокуса реально не отделялись, и мы сегодня не имеем ответа на вопрос: каковы дифференциальные признаки и разграничительные линии между семиотикой, логикой и герменевтикой?
Вот у Гегеля логика связана с понятиями, для него учение о понятии и есть логика. Для современных логиков язык есть первый и основной предмет логического анализа, для других групп операциональный анализ есть логическое, но вместе с тем все время различается семиотика, учение о понятиях и учение об операциях и процедурах.
Это первое, что я здесь должен сказать и отфиксировать. Значит, резюме: Я ввел схему категории для того, чтобы показать взаимосвязь этих четырех фокусов – языка, понятий, процедур и операций, объекта – и утверждал, что необходимо различение, растяжка этих четырех фокусов и проработка сложного знака в каждом из них.

В 1936 год Чарльз Морис, а это один из очень известных учеников видного американского философа и методолога Мида…

Речь идет о Джордже Герберте Миде.

…ему принадлежит ролевая теория. Он сформулировал понятие о трех аспектах семиотического анализа: семантическом, синтаксическом и прагматическом. Что это значит? Это значит, что знак может быть взят по отношению к своему содержанию, или денотату, т.е. тому, что он обозначает, и это будет план семантического анализа. Если бы я пытался здесь провести семантический анализ вот этой схемы, то я бы должен был сказать, что эта схема обозначает акт МД и провести все то обсуждение с выделением границ, с анализом того где этот акт есть, где его нет, могу ли я в случае отношения управления работать со схемой акта или нет. То есть все то, что мы в том или ином объеме обсуждали на прошлых лекциях. И считается, что это будет смысловой или семантический анализ знака. Если мы прочертим объект, обозначаемый этой схемой, то мы получим семантический анализ.
Но, смотрите, какого рода трудности здесь возникают. Для того, чтобы осуществить семантический анализ, я должен, скажем, имея вот этот знак, схему акта МД, теперь нарисовать еще второе изображение для того, чтобы изобразить объект, как он есть, по сути дела, безотносительно к этому изображению. Значит, выход в семантический план предполагает, что я зафиксировал знак, причем знак понимаемый, вот так как вы понимаете нарисованную вот эту схему, а потом по отношению к нему я теперь должен описать каким-то образом реальный объект вне условий идеализации.
Если мне это удастся сделать, то спрашивается, зачем мне тогда нужна вот эта исходная схема? Тогда у меня появляются два изображения, одно, как говорят, автономное существование вот этого знака. Т.е. я беру и говорю – он сам себя выражает и это есть его автономное существование. А с другой стороны, тут внизу у меня рисуется схема объекта и там объект изображен более точно, более полно, нежели на этой схеме. Реально-то это развертывается точно по схеме категории, которую я привел. Если вот здесь я имею вот этот знак сложный, то здесь внизу должна быть онтологическая схема объекта.

Вот если я получу такую связку, вот у меня некоторые сложные знаки, а внизу идет схема объекта, то эта схема объекта приобретает онтологический статус, и я получаю за счет такого сопоставления тогда форму для выявления семантики данного знака. Говорят, что либо вот эта онтологическая картина есть его семантика, либо она вместе с отношением знака.
Почему возникает вот эта двойственность? Да потому что чаще всего у нас нет возможности нарисовать схему объекта. Поэтому мы берем этот знак и начинаем строить комментарии, вот как мы это с вами делаем, в которых описываем реальность по ее несоответствию знаку, вот это очень важно. Значит, каждый раз когда мы создаем такую двухместную структуру в рамках семантического анализа, вот у меня знак, предположим, представленный автономно – я его нарисовал, а кроме того должен быть представлен объект или реальность, а реальность у меня отличается от того, что я нарисовал; у меня, скажем, изображение дискретное, ограниченное, а реальность непрерывная и динамическая и вообще, я в своем знаке не схватил того-то и того-то, а схватил это, это и это. Такие комментарии и изображаются как замещение семантического анализа.
И тогда приходит семиотик-синтаксист и говорит: ребята, чего вы здесь ерундой занимаетесь? У вас изображен знак и нечего нести околесицу по поводу того, в чем он соответствует и в чем не соответствует, займитесь-ка вы лучше внутренним анализом структуры этого знака и считайте, что реальность всегда точно соответствует тому, что вы представили в этом знаке. И вот на этом появляется разница между синтаксисом и семантикой, а это очень принципиальная штука и больше того, сегодня основные направления развития мышления и мыследеятельности вышли с разных сторон до вот этой демаркационной линии.
Вот, скажем, для меня это важнейший принцип. Не только для меня. Это важно для всей философии последних 100 лет. Скажем, Витгенштейн формирует принцип "мир имеет структуру языка" и это лежит в основании Венской школы и многих других. Семантики исходили из того, что есть знак и есть некоторая реальность, которую знаки изображают и обозначают. И эта реальность отлична от того, что выражено в знаке, от его содержания.
Синтаксисты утверждали наоборот, что нижняя структура изоморфна, гомоморфна или параллелистская по отношению к верхним схемам и тогда они могли нижнюю часть просто стирать, и тогда все проблемы семиотического анализа сводились к разложению сложных знаков на их простые составляющие и смысловой анализ сводился к анализу связей между составляющими элементами сложного знака.

Во втором случае (синтаксический подход, или формально-синтаксический подход) мы исходили из того, что мир тождественен нашим представлениям. В первом случае мы, доводя до предела основные идеи, лежащие в основаниях семантики, обязаны утверждать, что мир всегда не соответствует нашим представлениям, мир всегда сложнее, и в этом смысле любое наше представление есть ложь, или есть истина, но только относительная.
Но, кстати, из этого вытекают принципиально разные способы и стили мышления. Современная формальная математика работает обязательно на принципе параллелизма и это для нее принципиально. Классическая математика, вот все работы – Даламбера по описанию уравнений звучащей струны, все уравнения Фурье и его методы, интегральные уравнения Ляпунова и всех других (я имею в виду старшего Ляпунова) – это все системы, построенные на оппозициях формы изображения и реальности, т.е. на задании некоторой метафизики и онтологии. Я уже говорил, по-моему, на позапрошлой лекции, что здесь Гегелевский тезис о тождестве онтологии и логики сыграл с нами злую шутку. Это фактически тезис параллелистский, поэтому Гегель и сформулировал как основной принцип тождества бытия и мышления.
Наоборот, когда мы становимся сознательно на точку зрения материализма, и в этом единственный методологический смысл материалистической идеологии, мы обязаны сказать, что вот есть наши представления, фиксирующие формы, и есть реальность. Она всегда принципиально отличается от того, что мы уже знаем, и тем самым дается импульс на постоянное опровержение и фальсификацию вот этой схемы.
Я принципиально стою на той точке зрения, что все что я сказал, после того как я сказал, становится неправдой, для меня, во всяком случае и, следовательно, я должен обязательно проделывать следующую работу и все время осуществлять возгонку вверх. Т.е. только построив схему, начинать ее критиковать, чтобы строить новую, более совершенную. Достроив следующую, опять ее критиковать, чтобы опять бежать, и тут меня мои приятели ловят и спрашивают: слушай, а когда ты работаешь? А я говорю, что, к сожалению, на работу у меня времени нет, я все время лечу вверх.
Тут к этим двум подходам надо относиться очень по-деловому и рационально. Идея параллелизма и соответствия дает возможность превращать идеи в нечто реализуемое, перестраивать практику соответственно идеям и, в этом смысле принцип соответствия дает возможность выходить в практику, а принцип несоответствия вынуждает все время творить новые схемы и заниматься творческой креативной работой и бежать вперед, а что лучше я ей-богу не знаю.

Третье направление, собственно прагматика, которое развивалось американскими философами и семиотиками, в первую очередь была связано с включением знаков в контекст деятельности. Они понятие смысла и значения заменяли понятием употребления. Для основателей американской дескриптивной лингвистики смысл или значение тех или иных знаков задавались тем, как люди на них реагировали и соответственно употребляли, и употребление объявлялось значением.
Это была тоже такая крайняя точка зрения. Она брала знаки языка либо в отношении к процедурам и операциям непосредственно, либо по отношению к понятиям. Более тонкие варианты и направления прагматики сложились сначала в 20-годы, а потом уже в 40-годы, когда немцы влились в этот поток американской науки и оплодотворили ее.
Значит, вот этот принцип. Для того, чтобы мы поняли содержание, смысл и значение знаков, мы их должны взять в контексте употребления, в деятельности и в первую очередь по отношению к практическим реакциям на них. Это и образует ядро прагматики. Прагматика, таким образом, работает на принципиально параллелистских схемах, даже больше того, она начинает связывать знаки с определяющими процедурами, т.е. у нее принципиально разнородные образования, все на связках.
При этом, что очень важно? Чарльз Морис, будучи хорошим американским эклектиком и соглашателем, хотел помирить всех: и Варшавско-Львовскую семантическую школу и венских синтаксистов, и американский прагматизм. Поэтому он постулировал возможность независимого изучения знаков в семантике, отделенной от синтаксиса и прагматики, в синтаксисе отделенном от семантики и прагматики и в прагматике, отделенной от семантики и синтаксиса. Значит, вот эти три аспекта были объявлены тремя направлениями изучения знаков, при этом превалировал на самом деле всегда синтаксический подход, который развивала лингвистика и математическая логика, но номинально и по декларации объявлялась возможность всех этих трех независимых направлений.
Что было показано у нас в стране в 50-годы? Что автономный анализ знаков языка семантикой, синтаксисом и прагматикой в принципе невозможен, и всякий, кто пытается это делать, всегда проделывает тройной анализ, а выражает один из этих планов. Т.е. было показано, что всякое, даже простейшее синтаксическое утверждение всегда базируется на определенных семантических установлениях или пониманиях. Скажем, запихивается в план естественного понимания речи языка и, поняв там как семантику, так и прагматику, какой-нибудь лингвист-синтаксист или математик-синтаксист или математический логик-синтаксист, они затем оформляют это как чисто синтаксические структуры, незаконно впихивая туда семантические и прагматические основания.

Но тоже самое делают, соответственно семантики, поскольку семантический анализ без синтаксического невозможен. Был такой цикл работ в 50-годы выполнен, где было показано, что реально все семантические гипотезы, выводящие нас на устройство мира, всегда являются особым преобразованием синтаксических структур, ну и тоже самое в отношении мыследеятельностного анализа, т.е. собственно прагматики в их терминологии. Значит, утверждается сейчас, что каждый знак – производим ли мы работу разложения сложных знаков на простые, определяем ли объективное содержание, или мы определяем реакцию людей и их поведение – он всегда предполагает фиксацию каждого знака в трех этих аспектах. А все эти аспекты потом лишь собираются в ту, или иную семантическую, синтаксическую, прагматическую форму теоретического выражения нашего знания.
Если я хочу быть хорошим практиком, в частности ученым, то у меня все должно соответствовать одно другому, и схема объекта должна увековечивать вот это соответствие, мною установленное, гармонию. Это если я правильный человек. А если я еретик, то у меня каждый раз вот здесь в схеме объекта должен быть источник несоответствия, и я каждый раз должен кричать: это хороший язык, хорошие понятия, хорошие операции и процедуры, но все равно не соответствуют. Что делает еретик? Он все время берет вот этот кусочек, кусочек схемы объекта и туда чего-нибудь втягивает такое, что входит в несоответствие с языком, понятиями и операциями, и, размахивая им как красным флагом, кричит: вон он какой на самом деле, а вы что? И все остальные должны теперь бежать вслед за ним. Значит, этот момент метафизики или онтологии является здесь ключевым и вообще, если говорить с чего все начинается, все безобразия – именно с метафизиков, которые строят эту картину. И поскольку к началу нашего века это стало понятно, начали отрабатывать специальную технику онтологической работы.
В этом плане очень интересно, что, как Лейбниц, так и Декарт и Кондильяк, вообще, считали математику лишь частной ветвью общей семиотики или семиотехники, потому что по их взглядам математика есть не что иное, как конструктивно-техническая дисциплина знаков или учение о конструировании сложных знаков, их сборках и композициях. Но все эти образования должны соответствовать нашим видениям, метафизике, т.е. вот этим новым объектам, которые я хочу создать.
Вот я нарисовал такую сложную схему с разнородными знаками и вот представьте себе, что я вынимаю вот эту графему человека, вынимаю и фиксирую ее, вот она, и я ее рисую в кружочке, чтобы подчеркнуть, что это знаковая форма.

Что теперь вытекает из вот этих принципов связи семантического, синтаксического и прагматического анализа? С одной стороны, у этого единичного знака или графемы должен быть денотат, и мы говорим: ну ясно, что это люди, вот этот человек Иванов, вот этот Петров, или человечество вообще, или позиция. Я должен найти денотат или обозначение объекта. Но ведь, кроме того, когда я сказал «человек», обозначил вот эту графему, у меня появляется сложная группа знаний, которые я пишу – «знания». Это все те знания, которые относятся к человеку, и я их как бы проецирую на этот знак..,
Из зала:  знания о человеке?
– Георгий Петрович: Да, знания о человеке. Я их все прикрепляю к этой знаковой форме.
Смотрите, какая начинается сложнейшая вещь, вообще-то ее поняли очень давно, еще Аристотель это понял, а потом это открывали снова и снова, последний раз это открыли в 1921 году Огден и Ричардс, и нарисовали свой треугольник, который сейчас приводится во всех семиотических работах. Треугольник такой: знак, денотат и смысл.
Вот этот треугольник Огдена-Ричардса я теперь перерисовываю иначе. Вот этот простейший знак, который я вынул из акта МД. С одной стороны, смысл этого знака определяется его отношением к реальным объектам, которые он обозначает – это будет, предположим, семантическое отношение обозначения. А кроме того, вот этот знак – заместитель объекта или онтологическая фигура, собирает на себе знания, значит, мы знания относим к знаку.
Это невероятно важно и принципиально для всего дальнейшего изложения по вот этой схеме категориального анализа. Знания у нас собираются и относятся к реальному миру через вот такие знаки, заместители объекта. Наши знания непосредственно к реальному миру и к реальным объектам относиться не могут, и мы не имеем права этого делать. Каждый раз, когда мы относим их впрямую, мы допускаем ошибку. Ошибку не в смысле, вещь изреченная есть ложь, поскольку все знания справедливые и истинные могут использоваться лишь в пределах своей идеализации, а в смысле того, что для того, чтобы мы могли сосредоточить внимание на этой идеализации, нам обязательно нужен как точка остановки и промежуточный объект – вот этот знак-заместитель объекта. Именно остановки. К знакам-заместителям объектов знания всегда относятся бесспорно, конечно, если это правильные знания, во всяком случае вот здесь возникает проблематика правильности, правдоподобности и т.д.

К реальности знания могут относиться только через знак-заместитель объекта, и при этом должны специально, как я уже сказал, должны обсуждаться границы оправданности, идеализации, тогда смысл знака определяется всеми теми знаниями, которые на него выносятся и в этом плане знак выражает знание. Значит, онтологически знак выражает знание, которое у нас есть и этим задается по схеме Огдена-Ричардса смысл этого знака.

Еще раз.

Смысл каждого знака осуществляется той совокупностью знаков, которые мы сумеем на него спроецировать, и на него вынести, и которые он теперь будет выражать. А вот денотат лежит как бы по другую сторону. Это то, что знак обозначает, заместителем чего он служит, поэтому я лично предпочитаю слово «замещает», и выражение отношения связь-замещение. Если начинаем рассматривать движение от знаний до объекта, то здесь появляются проблемы истинности, вот так как они традиционно ставились. Я оговариваю: так как они традиционно ставились, потому что в современных логических системах эта проблема вся перевернута и считается, что истинность должна точно также оцениваться не в плане замещения объекта, а в выходе на практику. Т.е. в прагматическом аспекте, что проблема истинности в семантическом аспекте ставиться вообще не может, и здесь современная математика в новейших ее положениях соединилась со старым Марксовым положением, высказанным еще 150 лет назад, и они его по-своему переоткрыли. Кстати, в этом же состоял и смысл теоремы Гегеля.
А вот теперь я делаю шаг и говорю: смотрите, когда мы анализируем систему, вот этот выход на реальность через знак всегда ложен. Выход к системному анализу сломал вот эти традиционные формы вынесения знаний на реальность через изолированные знаки объекта и в этом плане системный подход есть революция и в логике решения проблемы правильности и истинности проблемы объекта. Потому что если я вынул свой знак-графему из структуры и утверждаю, что этот знак структуры есть функциональный элемент во всей этой системе, то тем самым задаются новые критерии и правила на выход от знаний на реальность, в т.ч. и в практику. Теперь можно выносить не знания, соответствующие отдельным графемам, а только знания, соответствующие целостным системам, ибо система всегда существует как одно, а все ее функциональные элементы работают как ее элементы и только в контексте самой системы.

Поэтому вся идеология логической проверки правильности и истинности наших знаний при выходе на системные объекты и при работе в системной идеологии автоматически потерпела крах. Я очень серьезную вещь сейчас говорю, больше того, оказалось, что сам принцип этой старой трактовки что "практика – критерий истинности", и даже в более правильной что "общественно-историческая практика есть критерий истинности" тоже потерпели полный крах.
Почему? Потому что в контексте системы оправданность и справедливость каждого элемента и, следовательно, всех знаний относимых к этому элементу опосредована правильностью и оправданностью самой конструкции системы, а значит, самих элементов и связей между ними. А теперь практически, представьте себе, что вы строите большую систему управления. Вы отрабатываете какой-то один блок и обсуждаете вопрос – хороший у вас блок или не хороший, правильный или неправильный. Но это же все бессмысленно. Вот, например, система ПВО, скажем система оповещений о конъюнктуре, о передвижении кораблей, о положении на рынке и т.д. Эти системы глобального характера и в принципе не допускают всех таких рассуждений, к которым вы привыкли. Больше того, системы стали настолько мощными, трудоемкими, финансовоемкими, наукоемкими и др., что они стали уникальными. И если вы уже построили какую-то систему, то никто вам не позволит ее менять, сколько бы вы ни доказывали, что она ни к черту не годится. И вот сейчас мы находимся на очень близком расстоянии от того момента, когда у человека и у человечества в целом не останется ничего другого, как только адаптироваться к своим прошлым творениям.
На этом я, пожалуй, закончу семиотический анализ акта мыследеятельности, я его еще продолжу в ближайшую среду в плане критики традиционно предметных представлений отдельных фигур, потому что пока мы недостаточно проработали с вами этот вопрос. С одной стороны, у нас сегодня действительно все знания привязаны к подобным отельным фигурам. Ибо все, что мы изучали до сих пор, построено не в системной идеологии, а в виде отдельных единиц объектов, на которые мы и группировали наши знания и непосредственно пытались выходить через них на реальный мир и практику. Даже если реально эти объекты, как и замещающие их знания, были построены системно. Мы до поры до времени игнорировали это обстоятельство и не обсуждали ни специфического синтаксиса сложных системных знаков, ни его специфической семантики, ни его специфической прагматики.

Но теперь, где-то сразу после второй мировой войны, наступил такой момент, когда появился этот системный подход. Он появился всюду, во всех областях практики, деятельности, в военном деле, инженерии, в науке, в педагогике, где хотите, и в философии, и начался системный анализ, и тогда оказалось, что под сомнение был поставлен весь корпус традиционных знаний и представлений. Мы можем этого не осознавать, закрывать на это глаза, делать вид, что к нам это не относится, но смысл дела состоит в этом и сейчас всюду это прорывается, берем ли мы инженерную геологию или строительство портов. Вот мы сталкиваемся с проблемами Атоммаша и, больше того, вот на обсуждении на коллегии Госстроя СССР некоторые говорили что теперь каждое строительство будет заканчиваться как в Атоммаше.
Мы оказались перед ситуацией, когда мы должны производить тотальную, системную перестройку всего корпуса имеющихся у нас предметных знаний, ибо весь этот корпус предметных знаний был построен в ориентации на отдельный изолированный объект. И чтобы мы не приговаривали, что все связано, что охватывает весь мир и т.д., но реально мы работаем с выходом на этот отдельный объект. Человек. Мы изучаем человека, при этом мы не изучаем его целей, они у нас отдельно, преобразование материала и технологии у нас не относятся к человеку.

Следующая лекция будет частичным повтором того, что я сказал. Поэтому, наверное, можно здесь остановиться. Какие будут вопросы? Только не про информацию.

Верховский Н. А… Вас этот вопрос смутил?
Щедровицкий П.Г. Нет. Меня смутил не этот вопрос, а ответ некоторых участников. Вопросы есть?
Цветков В. Так я не понял, системный анализ – это хорошо или плохо?
Щедровицкий П.Г. Смотря для кого.
Цветков В. Ну, для Георгия Петровича.
Щедровицкий П.Г. Для Георгия Петрович хорошо.
Цветков В. А выводы? Какие он сделал выводы, в конце-то концов?
Щедровицкий П.Г. Когда, в конце концов? Когда умер?
Цветков В. Нет. Про системный анализ после вот этой лекции или…
Щедровицкий П.Г. Читайте работы. Вопросы есть?
Верховский Н. Петр Георгиевич, а в этой связке треугольника поясните, может я просто не проследил…
Щедровицкий П.Г. Какого из трех… двух треугольников?
Верховский Н. Второй, который…
Щедровицкий П.Г. У нас был треугольник Мориса и треугольник Огдена-Ричардса.
Верховский Н. Он говорил про треугольник Огдена-Ричардса и его перерисовывал в своей картинке, опираясь на него. А до этого он говорил про денотат. Собственно, я не уследил. Правильно ли я понимаю, что у него денотатом может являться как реальный объект, так и тот идеальный объект, от которого это знание образуется?
Щедровицкий П.Г. Да, может.
Верховский Н. То есть, денотат имеет двойную природу?
Щедровицкий П.Г. Ну, функциональная и морфологическая, она может меняться. Если у вас есть какое-то морфологическое поле, то функциональная структура может по нему поворачиваться. Ну, как циферблат, да. На старом телефоне, в котором цифры нарисованы, а есть кружочки, и вы двигаете. Вот кружочек проходит через цифру, и у вас в окошке оказывается другая цифра. Так же и здесь.
Верховский Н. В этом залоге. Что они меняются местами… я-то имел ввиду что они… У меня там другой ход был. Правильно ли я понимаю, что дальше я должен понять для себя природу собственно знака. То есть, может ли знак быть образован от одного типа денотата, который является объектом, и от идеального денотата, когда образуется другой тип знаков и другое рассуждение? И тогда получается знак сложной двойной природы, образованный от этих двух частей.
Щедровицкий П.Г. Ну, да.

Это будет не очень большой фрагмент, во многом повторяющий предыдущий, но чуть-чуть в другой логике. 14 лекция 14 марта 1984 года.

…либо вот такой, либо обратный процесс. Знание здесь, а объект лежит внутри как некоторая подсистема. А теперь вы можете у меня спросить: оно относится к тому знанию, которое традиционно изучается в теории знания или эпистемологии? И я опять вынужден буду отвечать: да нет, это знание из разных систем, а поэтому это принципиально различные сущности и переносить характеристики и показатели из одного представления о знаниях в другое представление о знаниях принципиально нельзя.
Тогда получается, что весь мир наших знаний организован в виде самостоятельных и автономных областей, каждая из этих областей представляет особую систему, функционально отдельную, и переход из одной системы в другую систему знаний невозможен. Каждая такая система представляет собой отдельную монаду и должна рассматриваться как отдельная монада, каждый предмет, в котором функционирует то или иное представление, представляет собой автономное, изолированное целое и всякое знание осмысленно только в рамках этой системы, этого предметного целого.

Вот это обстоятельство было со всей резкостью зафиксировано Лейбницем и послужило отправной точкой для очень сложного процесса эпистемологических, философских, методологических обсуждений. Каждое такое предметное образование, базирующееся на той или иной схеме, представляет собой автономное, самостоятельное целое, а когда Лейбниц говорил о монадах, тем самым он подчеркивал еще непроницаемость их границ. Нельзя выйти из одной монады и попасть в другую, монады друг для друга непроницаемы, и поэтому культура философа, ученого, инженера, техника заключается, прежде всего, в том, что они всегда точно держаться в отведенных им границах.
Если он, скажем, математик, специалист по теории категорий, то он должен работать только в этой узенькой области, если он занимается теорией вероятности и статистикой, то он должен работать только в области объектов, точно укладывающихся в эту предметную систему. Никуда дальше он выходить не может и первый специфический признак профессионализма и научной хорошей школы состоял в том, что каждый хорошо знал свое место. Вот тут я знаю и понимаю, вот тут мои знания работают, а чуть в сторону за этими границами – тут у нас это никак не определено, и с этим нам придется считаться. Это противно, это вызывает протест, это заставляет нас искать какие-то ходы, чтобы все это преодолеть, потому что мир, конечно же, един и не поделен вот на эти предметные коридорчики, и он конечно не монадно организован. Однако, мы как ученые, исследователи живем вот в этих системах предметов, опираемся вот на эти схемы, каждая из которых устроена монадно, одни непроницаемы для других, и мы должны всегда очень четко знать эти границы и переходы из одной системы в другую. Например, при описании человека вот есть системы человека как субъекта взаимодействия, как субъекта познания, и человек носитель МД, и мы каждый раз имеем для этих систем и при переходах из одной системы в другую разные логики и разные подходы, разные, если хотите, программы.
С другой стороны, вы понимаете, что все это очень неприятно и это ограничивает возможности человека, и поэтому уже следующий крупный философ сформулировал принцип прямо противоположный. Это был Этьен Бонно де Кондильяк. Он сказал, что знания обязательно и в принципе системны, и какие бы знания мы не имели – из математики, из динамики, из химии или еще откуда-то – они все должны быть между собой связаны и должны представлять единую систему. И вот тут начинается очень сложная линия, связанная с проблемой системности знания и синтеза разных знаний.

Т.е. сборки их в единые системы, я прошу вас сейчас это себе отметить, поскольку мы будем развертывать этот пункт дальше сразу по нескольким линиям и тогда, когда мы начнем обсуждать категорию системы, и тогда, когда будем обсуждать логику распредмечивания. Вот эта известная проблема предметной организации и распредмечивания она тоже появляется вот здесь, в этом пункте.
Вы уже наверняка сообразили, что эта установка на распредмечивание возникает именно из тезиса единства и системности знания или необходимости такого единства и такой системности. Однако, оказывается, что сам принцип распредмечивания не устраняет предшествующий принцип монадности предметов, т.е. их автономности, дискретности и взаимной непроницаемости. Утверждается лишь нечто, вдобавок к тому, что фиксировал принцип монадности, а именно, что хотя все научные, инженерно-технические знания вот таковы, т.е. автономны, непроницаемы друг для друга, то люди, человечество должно иметь еще одну процедуру, преодолевающую эту предметную организацию. Они должны уметь предметные знания переводить в другую распредмеченную форму, работать там в этой распредмеченной форме и собирать на ее основе новые системы.
Вот отсюда дальше и родилась методология и методологический стиль работы, поскольку научные способы и стиль работы действовали только в рамках вот так системно организованных предметов. Там, где надо было выходить за их границу, там наука кончалась и нужна была другая форма организации мышления. Долгое время такой единственной формой была философия. Поэтому ученый, который выходил из предмета, оказывался в действительности философии с другим типом мышления, так называемым спекулятивным, и испытывал очень большие трудности, поскольку он должен был менять не только наборы своих парадигм, но и вообще стиль своего размышления. Так вот, методология, по сути дела, дает средства таких выходов за рамки системно-организованных предметов, т.е. распредмечивания и движения в них.
Резюмирую этот §: каждый раз, когда мы вводим ту или иную сложную системную схему, неважно, будет ли эта схема типа уже привычных для нас блок-схем в технике и теории управления, будет ли эта схема типа мыследеятельностных схем, типа схемы акта МД, или будут ли это схемы такого типа, которые Вы найдете, скажем, в книжке Исраэля по основаниям экологии…

Не читал, ничего не могу сказать.

…где описываются, скажем, какие-то процессы движения и схемы биоценоза, вот каждый раз, когда появляется такая схема, она несет в себе кучу окаянства и массу неприятностей для каждого размышляющего человека. Она будет и без всяких законов логики или логической проработки стягивать в одно синкретическое целое (так как я это сделал здесь) самые разные объекты из имеющихся у нас предметов. Человек здесь был сам по себе, способности сами по себе, цели или цели и средства в соответствующих се­тевых графиках сами по себе, преобразования материала и т.д. и т.п. Все это было раньше само по себе в соответствующих предметах, мы теперь собираем все это вот в такое синкретическое целое, до одной кучи и, тем самым, ставим под сомнение все наши прошлые знания. Значит, вот одна эта первая процедура сборки различных частичных объектов в одно целое и кажется, на первый взгляд, безобидной и творящей, а не разрушительной, она меняет порядок нашей работы. Она на деле фактически разрушает все прошлые знания.
Раньше был порядок: вот точно предметы, они расставлены по своим местам, границы их очерчены, висят красные флажки каждый раз – здесь нельзя, там нельзя, можно вот только вот тут внутри. Но как только мы совершили такую ситуацию, нарисовали такую схему, все эти границы полетели, мы образовали здесь свалку, по сути дела, рисованную такую свалку, поставили под сомнение наши знания и одновременно поставили перед собой целый круг новых проблем.

И собственно последний, маленький кусочек.

Особенность этой ситуации, о чем я уже говорил, заключается, прежде всего, в эклектическом и синкретическом характере этой схемы. Я все время подчеркивал, что она была собрана из различных автономных и по-разному фиксируемых в знаниях образованиях. При этом методом было каждый раз выявление неполноты той или иной структуры.
Ну, скажем, когда появились в американской инженерии и оргуправленческих направлениях вот эти связки цель-средство, то потом зафиксировали, что одного этого недостаточно. Скажем, нужен еще важный параметр – времени. Дальше – действие, которое достигало цели, соответствующая подготовка материала, и каждый раз, когда имели какую-то схему с тремя, четырьмя, пятью элементами, а потом выяснили, что нужно еще шестой элемент, потом седьмой и так постепенно шла сборка этих схем.

Они становились все более и более сложными, и все время двигались в логике достижения полноты. И вы прекрасно понимаете, что на этом пути мы неизбежно доходим до всего на свете, и работа прекращается из-за этого, потому что работать с такими, очень сложными образованиями просто невозможно.
Значит, нужны были вот эти определенные единицы, и мы останавливались на вот том или ином обводе, на том или ином, извините за выражение, молекулярном представлении. Мы это в прошлый раз обсуждали с вами, специальный смысл этой единицы и условия раскрытия обвода, границы. Но мне сейчас важно подчеркнуть одну вещь, что вот поскольку эта схема образовывалась таким образом, мы каждый раз находили, опираясь на наш частный опыт, какой-то новый элемент, который надо было бы привлечь к схеме. Без этого элемента она была бы неполна, и мы какие-то явления или процессы не понимаем. Мы каждый раз это все строили, и основной процедурой была вот эта процедура эклектической сборки, постольку в этой схеме предметности и предметной структуры еще пока нет.
Но в какой-то момент начинается переход к единице.

И вот, собственно, на этой фразе про единицы я и закончу сегодняшнее изложение.

Ищенко Р. То есть, единица все же тоже требует рассмотрения? Только в контексте уже системы.
Щедровицкий П.Г. Да любой. Вопросы?
Цветков В. А вот единица – это как раз элемент схемы?
Щедровицкий П.Г. Нет, единица – это рамочка, которая ее окружает. Вот когда мы можем провести рамки и сказать, что этот набор элементов достаточен с некоторой точки зрения.
Сорокин К. Какой точки зрения?
Щедровицкий П.Г. Ну, вот твоя соседка сказала, что это новая категория, а ты говоришь, что это новый предмет, я даже не знаю, как вас рассудить.
Схема – это единица, да.
Сорокин К. Еще интересно, когда он переходит от свалки к единице, как этот переход осуществляется?
Щедровицкий П.Г. Да, это и есть самый интересный вопрос, как происходит переход.
Сорокин К. То есть там свалка образуется…
Щедровицкий П.Г. Знаешь, для того чтобы организовать правильную свалку нужно очень много времени.
Сорокин К. Какая свалка правильная?
Щедровицкий П.Г. Вы пропустили целый кусок из изложения. Вы уцепились за слово «свалка»…
А суть заключалась в том, что существует достаточно длительный процесс выделения вот этих зависимостей и закономерностей. Кстати, мы же с вами это обсуждали уже один раз на схеме воспроизводства, где, помните, рисовали несколько процессов, а потом остановленные структуры. Там было такое длинное рассуждение у Георгия Петровича, что это вроде бы требует анализа усвоения, а усвоение требует анализа как там устроено в голове у ребеночка. И мы как бы усложняем эту самую конструкцию, ища определенного рода минимальную границу. Ну да, а потом что-то типа того, как ты показал. Потом нужно ухватом специальным, то есть пунктирной границей вытащить некую, относительно законченную структуру. И если ты ошибся с проведением этой границы, то у тебя полезла более сложная целостность и ты не сможешь ее вытащить.
Верховский Н. Но это, кстати, итеративный процесс, вы, когда схемы рисуете, похоже, что он всегда так схему вытащил, потом он ее отряхивает, потом ап! – оно. Потому что там появляется то какая-то дополнительная стрелочка, то еще что-нибудь.