|
|
||||
|
сайт для со- |
 |
-беседников
|
||
|
|
||
|
библиотека
газеты "АВТОГРАФ", Москва, 2001
ISBN 5-89612-006-0 |
 Валентин ПРОТАЛИН (12.11.1933-21.03.2001) поэт, прозаик, переводчик, издатель - москвич, выпускник МГУ |
|
В 60-е годы работает в "Московском
комсомольце", в 70-е - в журнале "Знамя", в "Литературной газете". С
1976 года - "свободный художник". В 90-х - 2001 г.г. издает журнал "Культура
и свобода", Блока, Белого.., "Автограф "Пушкин: неизвестное об известном",
пушкинскую газету "Автограф"
изданные сочинения Проталина: "Из осенней тетради" - М.: Советский писатель, 1972 (стихи) "Из осенней тетради" - М.: Советский писатель, 1972 ( стихи) |
"Запоздалый апрель" - М.: Советский
писатель, 1978 (стихи)
"Письма с дороги" - М.: Молодая гвардия, 1978 (стихи) "Голоса дорог" Баку: Язычи, 1980 (стихи) · "Завтра двадцатое" - М.: Советский писатель, 1989 (роман) "Лабиринт, или Сказание о Тезее" - М.: Советский писатель, 1992 (роман) "Как с тенью собственной борюсь..." - М.: РПБ, 1995 (стихи) "Смута в Турусино, или Коробок спичек" (ненаучно-фантастический роман) М.: Автограф, 1997 "Тезей", том 2 - М.: Библиотека газеты "Автограф", 2001 |
переводы:
Книги поэтов Азербайджана, Молдавии и др. республик, изданные в Москве в 1980-е годы. неизданные основные сочинения: "Одно к одному" - 8 житейских историй, 1985-1992 (рассказы и повести) эссе "Главное о главном: культура, этика, нематериальное" цикла "Пятое измерение", 1990-2001 значительная часть стихотворений 1954-2001 г.г., включая "Пятый венок сонетов "Мистический венок", Дневник 1970 - 1980 г.г. |
|
Часть
первая
первая глава |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Извечная
женская суть
проста, как священная роща. Вселенной не выдумать проще. Но страшно в нее заглянуть. И очи их - зеркала, где смутно твое отраженье. Бросаешься в жизнь, как в сраженье, промолвив: была, не была… Не жалуйся, если сполна не сбылся... Судьба - не случайна. Ты сам не раскрыл своей тайны, что в женщине миру дана Странно и загадочно устроено все в этом мире. Не так, конечно, странно и загадочно, как в том, где обитают сами боги. Но все-таки... Люди глядят на богов со своей стороны. Разобраться толком не могут, однако замечают в богах много, как им кажется, общего с собой. Обманываются, разумеется... Однако, устами младенца... Боги же, если и глядят на людей, то сразу видят их со всех сторон. Со всех сторон и еще - изнутри разглядывают человека. От этого людям бывает беспричинно и необъяснимо страшно. |
…А еще - боги нечто перенимают
у смертных. Нет, не из заблуждений кое-что перенимают романтических
и истинно сладостных. Из недостатков... Своих-то недостатков у богов,
совершенных во всем, не имеется. Так, один, два... Да и не недостатки
это вовсе, а, скажем, своеобразное распределение обязанностей. Каждый
играет свою роль. Людские же недостатки боги перенимают, порой, и незаметно
для себя. Вдыхают их вместе с земными фимиамами и воскурениями. Да и
как не подцепить какой-нибудь заразы, если воспринимаешь смертного не
только со всех сторон, но и изнутри.
У людей больше странного, чем у богов. Например, люди по сути дела отторгают от себя многое, что приносит им пользу. Торговлю, например. Особенно тех, кто непосредственно торгует. С лотков, в лавках и даже вечерами из дверей своего дома. И не потому, что торгаши обязательно обманщики и пословицы у них воровские. Неужто и любой другой афинянин в день пару раз не соврет. В большинстве случаев торговли сторонятся по каким-то другим причинам. Мол, оно, конечно, польза для общества есть. Но какая-то разрушительная. Афинянин нутром это почему-то ощущает. Иной даже подумает - торговля похожа чем-то на все, что связано со смертью. Или с погребением, когда столько всего надо, всяких разных предметов. А ведь хуже всего - возня с трупами. Конечно, куда денешься, надо, однако боязно, да и - не чисто. Недаром - и обмывай, и окуривай. И себя, и других, и сами дома… |
Боги, глядя на людей, тоже научились
друг с другом торговаться: ты мне это, а я тебе то. Но в собственно
торговле им нет надобности.
Обмениваться подсмотренными на земле забавами, подарки разные получать - это пожалуйста. Может быть, оттого, что потребности богам ничего не стоят, боги и остаются богами. Сказано же: что можно Зевсу, нельзя волу. Волу, опять же - заклание. Земные заклания себе боги тоже приветствуют. А вот со всем, что связано с миром потусторонним, с местом, где скапливаются души, эти облики смертных, с потаенным царством Аида и у блаженных богов отношения темные, нерешенные, напряженные какие-то. Пусть и создали они это царство, где ничто не меняется, сами создали для Аида, чтобы породить равновесие с изменчивым миром живых. Но словно запруду сделали, не желая расставаться с бывшими своими подопечными. И сами теперь боятся, не понимают ее. Главное, не ясно, куда все-таки исчезают (а они исчезают) в конце концов тени смертных из царства смерти, сколько бы они там ни томились. В память, что ли, приходят сами по себе каким-то образом. И - теряются для богов, уносятся куда-то... Да и кто они теперь такие, что такое - не разберешь. Все это неприятие переносится на самого владыку преисподней. И Аида, родственника своего, боги, особенно олимпийцы, не сговариваясь, внутренне отторгают от себя. Стараются не думать о нем. Он, правда, в свою очередь, не особо их жалует. Тем более равных по положению олимпийцев. |
|
Редко появляется в чертогах властительного брата Зевса. Иногда Персефона
извлечет его из недр преисподней, заскучав в длинные месяцы своего зимнего
заточения. Или Зевс провозгласит, как сейчас, всеобщий пир богов.
Конечно, боги, собравшиеся в чертогах, вели себя так, будто не Аид восседает с ними, а какой-нибудь красавец Адонис. Хотя по-настоящему независимо держались рядом с ним лишь Дионис и Гермес, которым, каждому по-своему, все нипочем. Да еще Аполлон, пожелавший в этом с ними сравняться. В какой-то момент Аполлон даже погрузил себя и троих своих ближайших сотрапезников, включая Аида, в эфирное облако, и они исчезли для всех остальных. "Молодцы, сынки" - успел подумать Зевс, - "развлекают мрачного дядю". Аполлон же, чтобы, может быть, снять некоторую стесненность в общении с владыкой преисподней, вывернул из эфира простой глиняный кувшин, тряхнул его, так что внутри него нечто булькнуло "Ой!", и заговорщически подмигнул: - Та самая, ежевичная. Приятель-пастушок с Иды изобрел… Затем наполнил Аполлон золотые тонкой работы чаши, в знак согласия появившиеся в руках божественных собутыльников. Жидкость оказалась весьма чуждой этим чашам богов: мутная, в чернь зеленоватая и резко пахучая. - Никому не говорил об этом, а тут скажу, - расщедрился Аполлон, прямо глядя в еще более темные, чем это пойло, в еще более непрозрачные глаза владыки теней. - Попробуем, - кивнул Аид. |
Он влил в себя содержимое чаши, и широко раскрывшиеся глаза его, нет,
не прояснились, а как бы темнотой вспыхнули, и рот остался открытым:
- Фу, какая гадость, - изумился, переведя дух, владыка преисподней и даже крякнул. - А как разит! - Почище адского цветка асфодели в твоем царстве, - хмыкнул Дионис. - Асфодели в его царстве пахнут отсутствием запаха - поправил Диониса Гермес. - Правда, - согласился Аид. - Ну-ка, плесни еще... Вскоре они вновь возникли за столом общего пиршества, вклинившись в паузу разноголосья праздника. Владыка преисподней после приема пастушьего пойла отяжелел, принялся что-то бормотать нараспев, потом вдруг поднял голову и, глядя на Диониса, тоже разомлевшего, с еще более красными, чем обычно, и сверкающими, словно лопнувший плод граната, губами, спросил: - Ты меня обожаешь? - Обожаю, - убежденно тряхнул Дионис длинными золотистыми волосами, качнувшимися, словно занавес, как и концы женской головной повязки, обуздывающей эти пышные кудри и прилипающей к его лицу. - Не бог, а прямо уличная девка, - не преминула заметить Артемида. - Меня и воспитывали, словно девочку, - дружелюбно заулыбался в ответ ей бог вина, - чтобы от дурного глаза уберечь… Такого, как у тебя, - добавил он. Аид мутно глянул на Артемиду, обвел непроглядно мутным взором остальных богов и, повернувшись снова к Дионису, пророкотал: - А все они... Пиршество примолкло. |
- …И правильно, что ты их запрет нарушил, - продолжал Аид с напором,
- умыкнул Ариадну. И эти дураки ничего не заметили.
Назревал скандал. Теперь все смотрели на Зевса, ожидая, как он откликнется на выходку Аида. И что ждет нарушителя божественных правил, раз уж о нарушении открыто зашел разговор. Правда, никто и не думал, что на Диониса обрушится сколько-нибудь серьезное наказание. Так все чувствовали. И вообще предощущались какие-то иные события, может, даже перемены, шаткость просматривалась в привычной устойчивости. Однако, что и как скажет повелитель богов? - Не их, а мой запрет, - уточнил Зевс. - А вообще про меня так в книге судеб написано, - совсем уж обнаглел Дионис. Все сразу же заговорили, но не о самом проступке Диониса, а о том, что все-то им было известно, что, мол, не слепые. Кто-то тоже сослался на книгу судеб, кто-то обмолвился о том, что у Диониса, по его предназначению, неизбежен божественный контакт с земными женщинами. Дело у него такое. - В безумстве женщины, превратившейся в вакханку, - подсказала Эвринома, - появляется нечто божественное. Этого нельзя отрицать. - Я бы даже так определила: женщина по природе своей первородней и ближе к бессмертным, - включилась в подмогу ей и Афродита. Не удержалась в свою очередь и Эос: - И все бессмертные готовы с копьями наперевес ринуться к ним на землю. - С какими копьями? - не понял, как обычно, Арес. - Не с такими, не с такими, не из твоей оружейной, - любезно пояснила Афродита. |
|
- Мнительный, - проворчал Аид, - ходишь-бродишь среди этих беспамятных.
- Так верни им память, они же начнут живым рассказывать, - рассмеялся Зевс. - Рассказывать, о чем только ты про них знаешь... Потом, - Зевс опять посерьезнел, - тебя мать всех богов Гея посещает, ты ближе всех к ней, к Гее. - Вы-то все о ней забыли, о матери всех и всего, - злорадно встрепенулся Аид, - нет вас… - Так у нас же здесь дети, - вставил опять кто-то из богов. - У вас и там дети, - охотно откликнулся Аид, - однако никто из вас в преисподнюю сунуться не желает... Здесь вам хорошо, эфирные крысы, - снова разъярился владыка преисподней. - Вы и землю всю поделили, а мне ни кусочка, ни рощицы... - И все же ты мнительный, - продолжал укорять его Зевс. - Думаешь, мне жаль тебе дать что-нибудь. Однако приди в себя, погляди на этих, - он обвел взором присмиревших пирующих. - У них и впрямь все переделено. Они готовы перегрызться из-за лишней понюшки воскурений. Возьми сейчас, отними что-нибудь, все стронется с места. И что будет? Война богов будет. Этого ты хочешь? - Вот и оставайся с ними, брат, - вконец разошелся Аид, в котором бунтовало еще земное, мутное зеленоватое пойло, - а я вечность тут не был и потом ни ногой... И он исчез, провалился в свое темное царство. Помолчали. - Что-то в словах Аида есть, - вздохнул Гефест. - Что это за "что-то", - пренебрежительно передразнил его царь богов. - Прирос к своей наковальне и совсем уж не по-божески, а по-человечески рассуждаешь. - Я скажу прямо, как бог, - вскинулся Арес, вскочив со своего места. - Земли снова делить, и правда, к войне... Хотя я, - бог сражений выпятил грудь колесом, - был бы тут не последним... Я о другом... |
- А о чем это ты о другом можешь? - прямо в лицо улыбнулась ему Афина.
- О многом... - наступал бог войны. - И верно говорил Аид, что вы меня не умнее. Я, правда, сам это всегда знал. Разговоры разговаривать - это еще не все. - Ну, так в чем дело? - Афина готова была рассмеяться. - В том, что земли землями, а храмы храмами, - продолжал Арес с неприсущей ему последовательностью. - У одних богов повсюду есть свои святилища, а у других... Что мне, скажем, Локры, лоскутик земли. А у меня там не только храм Ареса, но и еще храмы кое-кому имеются. - Рассказывай, рассказывай, - сдержанно поощрил его Зевс, - чего хочешь-то? - У меня тоже по всей земле поклонники есть, - отвечал бог войны без запинки. - Они имеют право на алтари. Боги оторопели: уж не вещает ли устами этого вояки некто другой. - Вот и поставь себе повсюду храмы, нам не жаль для родственника места, примем по-соседски, - нашлась первой Афина, - дела-то... - Почему я сам? - еще больше заволновался Арес. - Вам - люди ставят, а я - должен сам себе? - Детей-то земных ты повсюду настрогал, - вставил сразу протрезвевший Дионис, чтобы разрядить обстановку. И это у него получилось: пиршество развеселилось. Однако дротик Ареса угодил в цель. Отовсюду слышалось: - Куда ни повернись, всюду храм Аполлона или Диониса... Даже пещеры все заняты… Скоро реки отбирать станут. - Всё олимпийцы, - заключила Эос. - Что олимпийцы? - вскинулся Зевс. - В свою силу надо быть, в свое значение... Я, например, - повел он бровями, - пусть бы у меня и ни одного храма не было, если спущу с неба цепь, всех вас перетяну, сколько бы вас за нее ни уцепилось. |
- А если другой какой бог цепь на небе приладит, - заметил искусник
Гефест, - перетянут ли его...
Пирующие вслушивались, но никто из них не решался занять место трудяги Гефеста. - Надо быть самим собой, - грянул властитель вселенной. - Вот и сам ты заговорил по-человечески. Эту реплику позволила себе Гера. Зевс глянул на жену, помолчал, подумав, и бросил с благодушной усмешкой, неожиданной сейчас, казалось бы, при его обычно не сразу затихающей вспыльчивости. - С вами заговоришь... - Давайте лучше о девках, - предложил Гермес. Это послужило знаком, чтобы пиршество богов, как и всякое застолье, в свой срок распалось и из всеобщего столпотворения превратилось в мозаику, где всякая часть пребывает со всеми, но существует и сама по себе. Зевс сосредоточенно, настороженно держался происходящего. Все улавливал. Уловил и беседу трех богинь - Эвриномы, Эос и Фетиды. Но не потому, что рассуждения этих трех девственниц касались проблем, далеких от скромности, а судьба при этом уготовила Фетиде родить сына, превосходящего по мощи отца своего. Истинно боги могут совершать в одну и ту же единицу времени по несколько дел сразу. Но потому - чт? понял Зевс: для развертывания полотна будущей правдивой истории болтовня трех подгулявших богинь станет основой. - Кстати, о нас, невинных девушках... - к Фетиде обратилась Эос, - присмотрела ты себе кого-нибудь, наконец? - Да, - ответила Фетида, потупившись. - Верно, он какой-нибудь особенный, - принялась тормошить ее и Эвринома. - Надо же - столько времени выбирать! - Особенный, как Аргус, - прыснула Эос, - только не многоглазый, а усыпанный членами... будто многоножка. |
|
Пиршество разразилось хохотом. Однако Аид не унимался и не повеселел
вместе со всеми.
- Ха-ха-ха, - передразнил он богов и богинь. - Бараны и баранихи... Не намного-то вы умней Ареса, а сколько себе заграбастали. - Аид, сбрось с себя дурман земного зелья, - приказал Зевс. - Не хочу, не сброшу, - заупрямился владыка теней, - вы меня не обожаете. - Обожаем! - грянуло пиршество, словно по знаку Зевса, а, может быть, и впрямь по его непроизнесенному повелению. - Обожаете... - потупился Аид. - То-то у меня только единственно в Элиде и всего один храм, всего один... И тот открывается один раз в году. - Зато, какое событие. Так ли было бы, если бы храм открывался каждый день? Подумай... - образумливал его Зевс. - И притом - какое важнейшее заведение для людей твоя преисподняя, - вставил свое и Аполлон. Остальные боги отмалчивались. Аид на Аполлона даже не посмотрел и ответил Зевсу. - Я ду-ма-ю, - прогудел он не без угрозы, - ох, как я думаю... - И есть где, - примирительно подсказал Зевс. - Где... где, - не унимался господин преисподней, - сунули меня в кладовку для циклопов. - Так не мы же ее создавали, в конечном счете, - продолжал внушать ему владыка бессмертных, - а те, кто до нас распорядился. К тому же, хороша кладовка, ни края ей, ни конца. |
- То-то вы набиваете ее своей рухлядью, - желая разбередить чувства
своих родственников, да побольнее, заявил Аид.
Но тут же получил в ответ. - Так у тебя своей нет, - не выдержал кто-то, намекая на то, что Аид бесплоден. - Цыц! - прикрикнул Зевс, не давая разъяриться Аиду. - Будто не знаешь, для чего мы приспособили твое царство. Ты же хранишь величайшую тайну, важнейшую для богов... Двери от хранилища тайны, - поправился он. - Хороша тайна, - не согласился Аид, - когда никто, может быть, кроме Гестии, о том, что это за тайна, не ведает. - Ты понимаешь, чего ты спьяну заставляешь касаться? - начал распаляться и Зевс. - Да еще при них. Зевс, естественно, имел в виду всех присутствующих здесь богов. - Почему же не знать, - упирался Аид, - куда от меня эти тени деваются, стоит лишь зазеваться? - Молчи! - теперь Зевс просто-таки гаркнул на владыку преисподней, но тут же остановил себя и изобразил примирительную усмешку. - Узнай из них кто-нибудь тайну, непременно людям проболтаются. И в лучшем гранате найдется гнилое зерно... Мнительный ты какой-то, брат, - закончил он. - И все богини готовы слететься к нему, - поддержала ее Эвринома, - как пчелы к цветкам. - А ну вас, - отмахнулась Фетида. - Нет, ты рассказывай, - не отступала Эос. - И когда же ты его углядела? |
- Я играла с волнами моря и видела, как аргонавты отправлялись в Колхиду,
- призналась Фетида.
- О мешок вселенной, набитый богами, - воскликнула Эос, - когда ж это было!.. И до сих пор... Он же так в старика успеет превратиться. Это ведь смертный? - уточнила она. - Это Пелей, - вздохнула Фетида. - Конечно, Пелею дарована долгая жизнь, - вставила свое Эвринома, тоже насмешливо. - Ты еще скажи, что и к старому плугу можно приделать новую ручку... Вот что, подруга, - обратилась Эос к Фетиде, - сказано - сделано. - И скорее. - Эвринома тоже советовала серьезно. - Пока твоя Гера не догадалась. - Эта блюстительница нравов не поймет. - Эос метнула недовольный взгляд в сторону Геры. - Хотела бы я послушать, до каких небес она способна закатить скандал, когда с ее питомицей все совершится. Невероятно, Зевс никак не реагировал на крамольность и непристойность речей богинь. Внял им, и только. Еще и оттого, что сам владыка бессмертных, как и болтушки-богини, тоже поглядывал на землю. Сейчас взор его блуждал в окрестностях Спарты. Он приглядывал местечко в Лаконике. Ничего же не стоит богу ко многим своим занятиям, творимым одновременно, добавить еще одно. Хотя, даже богам, если специально не сосредотачиваться, трудно определить, какое из них наиважнейшее. В смысле самых дальних последствий. Порой же, и сосредоточившись, этого не угадаешь. Кто бы мог, например, подумать, что Фетида на следующее утро начнет жаловаться Гере. |
|
Нет, не на подруг. Не надо думать о ней плохо. На свою судьбу пожалуется.
Пускай, и для того, может быть, чтобы предупредить нежелательное развитие
события. А может быть, вообще логика женщин, которая обязательно существует,
непостижима и для них самих, поскольку и впрямь она выше какого-либо
из известных способов анализа.
- Жалкие боги, - заявила Фетида Гере без всяких предисловий, - боятся силы своих же собственных сыновей; и несчастная я, кому не дано расстаться с невинностью... Невинность ведь, говорят, как цветок... Его, конечно, срывают, но ведь тогда, когда он еще красив... Гера внимательно посмотрела на свою питомицу и... (хорошо бы в тот момент увидеть выражение лица Эос), помолчав, произнесла: - Давно хотела тебе сказать, дочка, отлучилась бы ты ненадолго на землю и по дороге отдала бы этот цветок какому-нибудь смертному... Сделай ему такой подарок, вот и познаешь свое. - Но… - попробовала остановиться Фетида и Геру остановить. - Но... - Посмотри на землю, - продолжала Гера, - если девушка высокого рода в силу каких-то причин долго не выходит замуж и не хочет, будучи стыдливой, лишиться невинности в среде постоянного своего окружения, она опускается ниже, где у нее не может быть никаких обязательств, где ее никто не знает, и отдается какому-нибудь обыкновенному работнику. Хотя бы рабу. Как исполнителю ее воли. И возвращается обратно. |
- И как же будущий муж? - живо
заинтересовалась Фетида.
- Если тот, припоздав, все-таки случится? - уточнила Гера и ответила. - Добавить ему приданого. Пусть довольствуется добавкой приданого. Вот уж, действительно, женская логика и есть женская логика: Фетида Геру поняла. Девический облик луны, чужое пылание счастья. Вокруг очертанья полны дразнящей усталостью страсти Тебя в ночь одевшийся бес, который в ребро, обнаружит и в омутах звездных небес, мороча сознанье, закружит. Эх, мне б на ногах устоять, в разумное душу закутать. Увы, бес сумеет опять смутить, раздразнить и попутать. |
Как эхом последнего дня,
вспьянит тебя жаждою в?щей. На свете, помимо меня, есть истинно вечные вещи. Полная луна, заливая пространство и гася своим ореолом ближние звезды, сама как бы тонула в этом светлом омуте и звала, тянула за собой. Послушный ее зову, Пелей шел по берегу Гемонийского залива, который гигантским изгибом выступал из моря в глубину холмистой равнины. Ноги Пелея легко и бесшумно ступали по укатанному морем и ветром песку, не поддающемуся ступне. За путешественником следовала четкая черная под ярким светом луны тень. Берег был абсолютно пустынным. И оттого, что спустилась ночь. И оттого, что мелководный залив не подходил для гавани. И, главное, оттого, что залив вообще считался местом, морскими божествами облюбованным, куда для смертного ходить опасно. Особенно во тьме. И тем паче в тот край залива, куда направлялся Пелей. Там на повороте, что делает берег, вздымались скалы. |
|
Там,
за поворотом - священная пещера Фетиды. А к пещере даже днем не двинулся
бы ни один смертный, если, конечно, не повредился умом. А Пелей в ночь
полнолуния шел именно сюда. Притяжение луны как раз и лишало его рассудка,
снимая страх и чувство ответственности за собственные шаги.
Знамение явилось во сне Пелею. Такая же луна ярким кругом своим как бы обозначала срок тому, что должно совершиться. И - дуга пустынного залива, и слежавшийся, посверкивающий песок, и черный выступ скал. И оттуда - безмолвный зов: "Приди!" И Пелея несет туда, к необыкновенному свиданию, которое он безошибочно предвкушает всем своим мужским существом. И лишь стремительное приближенье скалы прерывает его сновидение. Дед Пелея, божественный кентавр Хирон, хорошенько растолковал ему необычный сон, хотя не сразу. И пауза тянулась значительно дольше, чем в беседе Геры с Фетидой. И Пелей терпеливо ждал, боясь спугнуть нечто замечательное и важное. - Неизбежного не избежать, - заявил, наконец, Хирон. - Узнаю эти места. Тебя ждет Фетида в ночь ближайшего полнолуния. Радуйся… Да уж, радуйся. Последнее он добавил с грустной улыбкой, словно подписывал словом "радуйся" письмо, как принято подписывать письма у греков. Однако грустное Пелей тут же отбросил и возрадовался сверх всякой меры. Мыслимо ли смертному не влюбиться в богиню. На прощание Хирон посоветовал внуку: - Схвати ее в объятья и крепко держи, какие бы облики она ни принимала. |
И
вот Пелей идет по твердому, не поддающемуся ступне песку. Не летит,
как в сновидении. Ступает. Но тот же берег и тот же лунный свет, что
и во сне, завораживает его. Твердь под ногами становится холоднее и
жестче. И тревога возникает в Пелее. Но снова вспыхивает на небе луна.
И - освещает впадину, вход в пещеру, куда стремится наш герой. Теперь
лунный свет подталкивает его в спину. Впереди тьма. Но вот слева - еще
один ход. Он ведет в следующую пещеру. И в ней на ложе из цветов Пелей
видит обнаженную женщину, словно объятую сном. То ли лунные лучи неведомым
образом завернули сюда и остались здесь, то ли тело богини испускало
свет, озаряющий ложе. И теплом веяло от стены, где возлежала женщина,
с красотой тела, казавшейся безупречной. Все это Пелей ощутил в мгновение,
помня наставления Хирона. Рывком охватил объятьем богиню. Словно кто
сторожил ее, она мгновенно же превратилась в ствол дерева. Пелей сжимал
объятьями ствол, гладкий и отдающий еще жаром тела. Вдруг все опять
изменилось. Пелей почувствовал, что большая птица бьется в его объятьях,
оглушает его беспорядочными взмахами крыльев. Но и это продолжалось
недолго. Птица, будто опомнившись, предстала разъяренной тигрицей. Тигрица
крутанула торсом, чтобы сбросить пришельца. Однако Пелей еще крепче
вцепился в нее. Зверь и человек катались по пещере. Что-то падало, гремело
и ломалось. Пелей не испытывал страха. И не потому, что охвачен был
пылом борьбы. Пелей жаждал раствориться в своем порыве. И богиня, притихнув,
снова воплотилась в женщину. И он соединился с ней. Волна горячего блаженства
подняла Пелея надо всем сущим. Разум не контролировал тела. Это все
длилось и длилось, пока в какой-то момент не достигло своей высшей точки.
И Пелей словно разрушился. Память покинула его...
|
Когда Пелей пришел в себя, обыкновенный
дневной свет проникал в пещеру. Утро, а, может, и день стоял на берегу
моря. Не сон ли это был опять? - подумал Пелей. Но тут он увидел женщину,
поправлявшую цветы на их ложе. Те, к которым она прикасалась, оживали
в ее руках. Она успела привести в порядок пещеру. В углу аккуратной
связкой пристроился хворост для костра. Столик с яствами стоял рядом
с ложем. И пол был чист. И богиня больше походила на земную женщину
с понятной предрасположенностью к тебе. Лишь кожа ее необыкновенно светилась.
Влекла молочной белизной, высокородной атласностью шелка.
- Даже богини не могут опьянять, как умеешь ты, - восхищенно и виновато обратился к Фетиде Пелей. Можно было сказать "только богини могут", но он выбрал именно те слова, что произнес. - Я ведь до того не была женщиной, чтобы правильно руководить тобой, - сказала Фетида. Пелей непонимающе посмотрел на нее. - Ты лишился сознания, - пояснила ему богиня, - оттого, что я не обладала еще опытом женщины и не смогла уберечь тебя от чувства, превышающего земные силы. - И что будет дальше? - тихо спросил Пелей. - Я отказываюсь от мудрости воды и предпочитаю молчание гор, - также тихо ответила Фетида. - Я хочу жить среди гор. Видно было, что Пелей опять не понял. - Вода подвижна, бурна и изменчива, как игра ума, - объяснила Фетида, - а горы - воплощение покоя. - Хотел бы я слышать, как вы, боги, друг с другом говорите, - вздохнул Пелей. Фетида рассмеялась и даже в ладоши хлопнула: - Послушал бы ты, что мы болтаем с Эос и Эвриномой. |
|
Но
все еще чего-то опасался и не верил своему счастью Пелей.
- Любящая женщина, будь она и богиней, становится такой, какой хочет видеть ее любимый, - добавила Фетида. - Тогда я опять хочу тебя, - встрепенулся Пелей. - И опять лишишься сил и сознания? - спросила богиня. - Пусть самого себя потеряю, - тряхнул головой Пелей. И Фетида улыбнулась ему. … А в это время далеко от них в Лаконике жена спартанского царя Тиндарея Леда, все еще цветущая мать взрослых сыновей Кастора и Поллукса и маленькой Клитемнестры, искупавшись в тенистом озере, сидела, расслабившись и прислушиваясь к теплу солнечных лучей, на крутом берегу. В зеркале воды отражалась зрелая прелесть ее плодоносящего тела, подрагивавшего, когда озерные бегуны-комарики, длинно скользя, проносились по коже Леды. Неожиданно набежала волна. Леда приподнялась и увидела необыкновенно крупного царственного лебедя, подплывавшего к берегу. - Это я, опять я, - раздалось в ушах Леды. Птица подплывала ближе. Царица узнала Зевса, своего прежнего божественного любовника. Владыка бессмертных, похоже, сам собирался нарушить собственный запрет. Недаром он, оказывается, с вершины пира временами поглядывал и в сторону Лаконики. Но, чтобы как-то смягчить впечатление от своего поступка, он обратил взоры не к какой-нибудь новой понравившейся ему дочери земли, а к прежней своей возлюбленной. - Это я, это я... |
Но
"это я" слышалось Леде так, словно куковал кто-то. Да, куковал,
несмотря на вроде бы лебединое курлыканье, в котором заходилась подплывающая
птица. Не зря, выходит, подумала Леда, что когда-то владыка бессмертных
дал себя поймать заигрывавшей с ним Гере, превратившись в кукушку. Было
это в нем и остается.
- Бессмертные желают вложить в меня священный плод, - подумала Леда. И все произошло, что должно было случиться. Отметим лишь разницу в поведении тех, от кого исходит инициатива: женщина, решив кому-то принадлежать, может защищаться, словно разъяренная тигрица; мужчина же подплывает к своей избраннице белым лебедем. К потерянному раю не стремись. На ту любовь ты не имеешь права. Былое - суверенная держава. Вернуть назад - нестоящая мысль. Взгляни, ведь эта женщина не та. Была бы той она, когда приснилась. А в этой жизни - все переменилось. Перед тобой - чужая красота. И ты ее обратно не зови. Судьба былого не перемещает. Вас искушает память той любви. И эта память только помешает. |
Простая диалектика души.
Там, в глубине, не спорят рок и случай. Ее не береди, себя не мучай. Спроси: "Как жизнь?" И дальше поспеши. Не возвратить... Ты этот праздник справил. Ущербны исключения из правил. Мы всякий раз другие. Испокон так повелось: закон и есть закон. Тезей и Поликарп возвращались из Колона в Афины. Ехали верхом на лошадях, как и пристало посещать этот поселок, где почитают коней. А еще потому ехали на конях, что Тезей все еще предпочитал затворяться в Акрополе, и уговорить его совершить пешую прогулку было бы трудней. Ехали молча, молча же постояв перед этим у Медного порога. Медный порог, небольшой каменный овальный кряж, закрывающий вход в знаменитую колонскую пещеру, ведущую, по мнению афинян, прямо в преисподнюю. Стоять здесь полагалось молча. И даже приближаясь, говорить полагалось только шепотом, если уж невмоготу придержать язык. |
|
За Медным порогом, если подойти
к нему вплотную, виднелся черный провал и несколько ступеней, ведущих
во тьму. Тезей, когда они здесь стояли, подумал: не перемахнуть ли через
эту каменную преграду и исчезнуть, кончив со всем земным. Страха не
возникло. Не страх охватил его, иное. Стоило мысленно проследить, как
все произойдет, внутри Тезея вспыхнул протест. И он понял не без удивления,
что привязан к своей жизни более, чем ему еще недавно представлялось.
На обратной дороге в Афины Тезей первым прервал и молчание:
- Я заглянул туда, Поликарпик, - сказал он брату. Поликарп понял его. - Для этого достаточно заглянуть в самого себя, - рассудил он. - Теперь я не беспокоюсь за тебя. - Я все понимаю, и желание жить... - принялся уже и рассуждать Тезей. - Но ведь, правда, совсем ничего не хотелось. Казалось, что совсем ничего и не будет хотеться. - Это ему казалось, - перебил брата Поликарп. - Кому? - удивился Тезей. - Тому, кем ты был. - Но это был я. - Не совсем. Как только человек начинает себя исследовать, он становится другим, - объяснил Поликарп. - Разве это исследование? - возразил Тезей. - Если ты, увлекшись чем-то, отложил трость, без которой афинянин не чувствует себя афинянином, потом начинаешь искать ее - что ты делаешь? Ты восстанавливаешь, скажем, свой маршрут и таким образом находишь эту палку там, где и не ожидал. |
- Ну и что?
- А то, что ты исследуешь себя, как другого. Ты смотришь на себя со стороны. Так и с прошлым. Нынешний ты - не вполне ты. - Но я ведь и стыжусь чего-то в прошлом. - Правильно делаешь. - Разве стрела во время полета не одно и то же, где бы она ни находилась? - Но ты не стрела… Вспомни, какими мы были в детстве. Разве чистые тогдашние создания - это мы? - Ну, уж ты-то, Поликарпик… - возразил Тезей. - И я тоже… Потом разве ты не слышал, как говорят: теперь я совсем другой человек, словно заново родился… Человек может в жизни своей несколько раз рождаться. - Я не узнаю тебя, Поликарпик, - удивился Тезей, - а наши близкие? - А наши боги, - не уступал Поликарп, - а эта земля, а дети, а женщины и старики. Все это наше всякий раз, и все это - тоже мы… Я ведь о другом. Ты не сможешь изменить своего прошлого, даже если его стыдишься. Но ты можешь измениться сейчас и менять нечто вокруг. Скажем, своих палконосцев. - К чему ты клонишь? - Все к тому же… А, знаешь, что по-своему неизменно? Мысли. Они свободны всегда. Особенно когда близки истине. Они вольны каждому принадлежать. И тебе, каков ты сейчас, и тому, кем был прежде. - То есть, что есть самое-самое мое, оно и - всеобщее… - удивленно уточнил Тезей. - Умница, - обрадовался Поликарп. - Как ни странно, то же происходит и с человеческими чувствами. |
- И все-таки, к чему ты все это?
- Чтоб тебя развеять окончательно... Да и твои афиняне готовы меняться, заждались уже... Помнишь, перед твоим уходом в Афины мы говорили о народовластии. Так дай афинянам народовластие… Из-за уважения к тебе они все еще терпят затянувшийся траур по твоему отцу. Но сколько можно? Они заждались перемен так, что готовы стать другими… Воспользуйся этим, дай им народовластие. - А что, надо это подготовить, - увлекся Тезей. - Вот! - возликовал и Поликарпик. - Вот! Этим и займись. И тут только заметили братья, что въехали в Афины. Была бы в нижнем городе стена, как в Акрополе, то, чего доброго, врезаться в нее могли сходу. На въезде их тут же, разумеется, углядели зеваки. - Вот они, твои палконосцы, - сказал Поликарп, словно споткнулся. А поскольку нет на свете осведомленней зевак, то эти добровольные глашатаи, стуча палками о твердь улиц, вскоре взбудоражили весь город. Тезей ожил! - разнеслось повсюду. Одни рассказывали, что при въезде в город Тезей даже смеялся. Сами-де слышали. Хохотал, - добросовестно поправляли их другие. Заглянул в расселину преисподней, будучи в Колоне, уточняли некоторые, и расхохотался. Кстати, о палках, служивших афинянам тростями. Остальные греки отмечали привычку обзаводиться тростями как присущую только жителям Аттики особенность. И посмеивались. Добро бы старики. А здесь и молодые без трости на улицу не выходили. Палконосцы - называли аттических афинян. Еще и - стукачи. Вроде бы нелепая деталь - у всех палки в руках. Если не подумать хорошенько. А если подумать? |
|
Дело
в том, что афиняне первыми среди древних греков стали в мирное время
выходить на улицу без оружия. По всему остальному материку мужчины оружия
из рук не выпускали. Некоторые и дома с ним не расставались. Конечно,
всюду по-своему - и в Коринфе, и в Трезене, и в Спарте даже. А вот в
Фивах или вокруг Фив, или в какой-нибудь Акарнании, да и рядом с Афинами,
в Фессалии тоже, мужчина без оружия - разве мужчина. То есть, на землях
плодороднейших. Можно сказать, такие земли сами родят. Их ковырни да
семя брось. Вырастет. Не так чтоб густо будет плодов, но ведь и забот
почти нет. Прямо золотые времена Крона. Потому эти земли их хозяева
и обрабатывать не учились толком. Больше охранять были горазды, чем
обрабатывать. А если совсем перестанут родить?.. Переберемся вон за
ту гору. Туда же - если более сильные соседи выгонят. Поэтому же и деревьев
не сажали - дело долгое и потому совсем ненадежное. Так и блуждали греки
по плодородным материковым землям. Богатство, что под ногами, как бы
и не очень считается. Единственный достаток - оружие в руках. Без него
ты и шага не ступишь, и себя не защитишь, - поселки без укреплений,
дороги не безопасны.
Аттика же по скудости каменистой почвы долго не привлекала к себе кого-нибудь со стороны. Потому афиняне и их соседи могли гордиться своей исконностью. Тем, что они такие же местные, как и здешние кузнечики, прямо из земли, из камней родились. Правда, кто почище, да посостоятельней, кто с табличками не расстается и с заморскими свитками, кто горазд рассуждать о всяких отвлеченных материях, скептически улыбались. И не потому, что камни не могут в людей превращаться - все в руках богов. Нет, они считали: по-настоящему-де местные в Аттике только пелазги, которые когда-то стены Акрополя строили. Пелазги, по большей части живущие сейчас в Фессалии. |
В конце концов, может быть и так, но кто же теперь это помнит. А если
и помнит, то и... Важнее другое. Обитатели Аттики, постоянно живя на
каменистых, непривлекательных для захватчиков землях, научились их обрабатывать.
И стали получать урожай, какого без настоящего труда и на плодородье
не получишь. И деревья сажали, будучи оседлыми. Недаром же богиня Афина
именно сюда, на аттические камни, принесла свою оливу. И достатка в
основательных здешних домах поднакопилось. Не торговый Коринф, но все-таки.
И носят афиняне, пусть и шерстяные, но тонкие хитоны под плащами. И
волосы закалывают, чтобы прическу хранить, золотыми булавками в форме
цикад. Сродственников здешних кузнечиков. А, значит, и их самих, жителей
Аттики. И когда теперь их имело бы смысл и грабить, они стали достаточно
многочисленными для отпора. Нарожали поколения, сидя на месте. И изгнанники
или другие какие-то перебежчики из остальной неустроенной Греции стремились
под их мирные небеса. Не без имущества, между прочим. Тем, кто гол да
бос, чего бежать. Ведь нужно или ремесло, или богатство.
Конечно, афиняне гордецы. А еще и забияки. Даже в трезвом виде. И палкой афинянин побьет, но ведь не порубит. И вот, стуча своими тросточками, афиняне разнесли по городу слух о том, что Тезей ожил, весел, хохотал даже. Разнесли, пошумели и затаились в предвкушении праздника. И еще: чтобы поощрить и приветствовать Тезея, место у храма Аполлона Дельфиния, где пролилось вино, смешанное Медеей с ядом, обнесли медной оградой. Благо оградка давно была готова. Но и случая поставить ее все не представлялось. Последнее обстоятельство доставляло суеверным афинянам массу неудобств. Как ни берегись, а забудешься и ступишь ногой на это проклятое место. Или не ходи мимо храма, чтобы всякий раз не очищаться. Или всякий раз сосредотачивайся, думай о том, чтобы сюда не ступать. |
Пока славные жители города замерли,
предвкушая веселие, на Акрополе Тезей собрал совет. На совете, кроме
Поликарпа с Лаодикой и Мусея, неразлучного с молодым владыкой, присутствовал
Академ из Колона, об учености которого в Аттике были понаслышаны. Академ
привел с собой колонянина же Тимона. Тимон был, правда, не столько ученостью,
сколько тем известен, что вроде бы понимал чуть ли не всякого жителя
Аттики, а потому часто бранился по праву ближнего со многими из них.
Надо полагать, Академ привел с собой Тимона, чтобы среди чужих заручиться
поддержкой, солидарностью сородича.
- Люди одинаковы? - спросил Поликарп для начала собравшихся. - Одинаковы, - поспешно ответил Академ. - Поэтому-то, наверное, боги разделили нас на мужчин и женщин, - улыбнувшись, заметила Лаодика. Академ косо глянул на нее, как бы говоря - при чем здесь эта представительница иной половины дома. Он вообще сразу же испытал чувство неудовольствия от присутствия на совете женщины. - Люди равны, а не одинаковы, - твердо заявил Мусей. - И всякого рождает женщина, - добавила Лаодика. На Лаодику теперь Академ и не глянул. Он уставился на Мусея. - И женщины? - спросил он. - Женщина рождает и женщин, - воспользовался аргументом Лаодики Мусей. - Нет, ты прямо отвечай, - не отставал от него Академ. - Не равны, не равны, - успокоил Академа Мусей, - женщина выше... |
|
- Оставим шутки, - поморщился ученый колонянин, - давайте серьезно...
Мы можем кое о чем думать по-разному, но мы равно понимаем друг друга…
Этим и отличаемся от толпы... Я ведь беру главное. Люди одинаковы в
том смысле, что каждый владеет по праву тем, что ему принадлежит, тем,
что накопили семьи. А у кого сколько - это уж, кто смог чего добиться
заботами своими. И раз все это наши семьи, то нельзя ничего ни у кого
отнимать. Не станем же мы разбойниками по отношению к самим себе.
- Никто не собирается быть разбойниками, Академ, - успокоил его Поликарп. - Ты ответь, - спросил он, - отличается ли ремесленник от земледельца? - И сам ответил. - Конечно, отличается. И народовластие мы собираемся вводить для того, чтобы каждый из нас равно почувствовал себя свободным в своем доме, совершенствовал и дом, и себя. - Прекрасно, - согласился Академ, - и не трогал чужого. - Да, да, - подтвердил Поликарп. - Но, чтобы стать свободным в своем доме и в своей жизни, человек свободно должен решать вместе с другими вопросы всех, поскольку это и его вопросы. Лаодика совершенно свободно вела себя в обществе мужчин. Но, когда говорил ее Поликарпик, видно было, что она вся тянется к нему. Даже слегка наклоняется в его сторону. И всякий раз, когда, желая что-нибудь ему сказать или от него услышать, эта женщина обязательно приблизит свое лицо к его лицу. И ведь не как к ребенку, и не только как к мужчине, а еще как-то… Тезей смотрел на нее со стороны и… нет, не завидовал брату. Он с давних пор, еще с первой их встречи с Лаодикой, связывал с ней нечто подобное свое, что должно было случиться, чего ждал. Он гляделся в нее, словно в некое зеркало своего будущего, желанного, как ласка матери… |
Теперь пришла очередь Тезея, и он поднялся.
- Я хочу крикнуть, - начал молодой царь, - сюда, все люди! Я оставляю мегарон афинских владык только для гостей. Пусть очаг его горит для близких моих и для тех, кого боги приведут сюда, отправив в дорогу. Мы устроим общий Пританей для всей Аттики. Не только Афины, где каждый живет сам по себе, не только семьи, закрывающие двери от остального мира, но и города, ограничивающие себя лишь налогами в царскую казну и поставками в хранилища, пусть объединяются вокруг всеафинского очага. - Прекрасно, все вместе, - одобрил Академ. - А как с общими нуждами? Они ведь тоже увеличиваются вместе с нашим братством. - Те, кто явно богаче других, сверх положенных взносов будут дарить всем остальным и корабли, и праздники. Для большого почета, для заслуг перед другими, - объяснил Тезей. - Добровольно... так... так, добровольно, это хорошо, - размышлял Академ. За исключением учености, признаваемой всеми, сам Академ не обладал каким-либо заметным достатком. - И мнение свое, - продолжал Тезей, - народ будет выражать на народном собрании не ревом, где главное перекричать противную сторону, а так, чтобы голоса посчитать можно было. Скажем, по поднятым рукам. - Фу, - поморщился Мусей, - лучше уж камешки считать. - Или черепки, - добавила Лаодика. Битой посуды всегда хватало в Афинах. - А как же все это будет называться? - недоумевал Академ. - Голосованием, - сразу же нашлась Лаодика. - Почему? - продолжал недоумевать Академ. |
- Не почему, а зачем, - пояснила
Лаодика. - Чтобы недавние крикуны не забывали, чем они занимаются.
- А почему молчит мудрый Тимон? - спохватился вдруг Тезей. Тимон, сидевший, кажется, безучастным, сердито вскинулся: - Люди одинаковы... - Вот-вот, - оживился Академ, но еще и для того, чтобы Тимон дальше не продолжал. Однако Тимон отстранил его резким жестом. - Люди одинаковы, - продолжал он уже спокойней, - потому что одинаково отделились от природы. Я не знаю разницы между знатным богачом и ремесленником. Посмотрите на лесное зверье, на птиц в небе. Им не нужен врач, им не нужно напридуманной пищи. - Предложи птицам сладкий пряник, Тимон, - улыбнулся Мусей. Это поддало Тимону жару, и он опять стал горячиться. - Тут-то и есть соблазн, - вскипел Тимон. - Из нас никто не хозяин себе, никто не умеет быть самим собой. Все стремятся стать похожими на поднаторевших в поисках удовольствий сластен. Никто из нас не самостоятелен, все рабы, как мухи, летят в паутину богатств. И знаешь, - обратился Тимон к Тезею, - чем кончится твоя затея? - Чем? - спросил Тезей. - Они украдут у тебя власть, которую ты им даришь и которой владеешь по праву, и отдадут тебе ее обратно, но уже не как твое. И станешь ты деспотом. - Я и так царь, - возразил Тезей, - я добровольно отдаю власть. Я не стану деспотом. - Тогда им станет кто-то другой, - заявил Тимон. - Тот, который будет много хуже тебя. Поскольку он-то не откажется. |
|
- Что же ты предлагаешь, Тимон?
- спросил Тезей.
- Ничего, - ответил Тимон, - себе я уже предложил. - Что же ты предложил себе? - продолжал допытываться Тезей. - Я строю башню, - нехотя пояснил Тимон. - Удалюсь туда от всех вас. - То, что ты строишь, будет башней? - в свою очередь удивился Академ. - Ты что-нибудь имеешь против? - хмуро повернулся к нему Тимон. - Нет, нет, чего сердишься. - Академ был поражен услышанным. - Лично я не собираюсь строить такой башни, друг Тимон. Но понять-то мы друг друга можем… Почему ты не позволяешь мне удивиться? А Тезей, глядя на Тимона, почему-то вспомнил Скирона, которого пришлось ему убить под Элевсином и который тоже настаивал на простоте внегородской жизни первородного братства и на святости быта предков. Когда гости ушли, Лаодика вдруг вздохнула: - Академ говорит, что мы можем понять друг друга... Но если наше разномыслие передастся когда-нибудь тем, кто у подножья Акрополя, толпам, сколько может пролиться крови... … Тезей в эту ночь заснул сразу. Сказалось, верно, возбуждение, напряжение на совете. Однако среди ночи Тезей также мгновенно и пробудился. Может, тоже от дневного напряжения, но и еще от чего-то. Сон слетел с него, как слетает покрывало, сорванное со спящего. Надо было идти. По крайней мере, оставаться в помещении не хотелось. Тезей поднялся, покинул дворец, пересек площадку Акрополя, спустился вниз и через ворота, где почему-то не обнаружилось никаких признаков охраны, вышел в Нижний город. Он двинулся не прямо, в сторону Ареопага, а свернул, или, лучше сказать, соскользнул по извилистой земляной лесенке налево, к старому храму Диониса. |
Пройдя еще немного, он оглянулся и увидел освещенную лучами луны маску
Горгоны-Медузы на стене Акрополя. "Береги меня", - почему-то
попросил Тезей без слов эту маску, отгоняющую невзгоды. Миновав пещеру,
уходящую в толщу царственного холма, и храм Фемиды, Тезей вышел к святилищу
Асклепия, где невидимый во тьме внятно и беспечно шумел источник.
Жилых помещений с этой стороны Акрополя не было. Сплошь - святилища. Далеко не самые главные для города, но собранные вместе, при полном отсутствии житейского, бытового, они составляли единый комплекс, словно созданный самими богами. От могилы Колосса виделся уже и старинный храм Диониса. Странно, но внутри него горел свет. Тезей подошел к самому порогу храма, и из света к нему вышла Ариадна. - Ты пришел, - сказала она. - Как видишь, - ответил Тезей, охваченный внезапным волнением, но не удивленный, словно этого он и ждал. - Как ты тут?.. Наверное, Ариадна хотела добавить "без меня", но не произнесла. - Ты, я думаю, лучше теперь знаешь, как мы тут, - ответил Тезей, почувствовав прилив ревности. - Знаю, - согласилась Ариадна. - И еще я знаю, что у нас с тобой родился сын. - Зачем ты мне говоришь это? - выдохнул Тезей. - Почему бы тебе не знать этого, - резко сказала Ариадна. - Это жестоко. - Не более, чем многое другое, - ответила Ариадна, но уже мягче, а оттого и печально. - Как его звать? |
- Керам.
- И что Дионис? - глухо спросил Тезей. - Мужчины, будь они боги или смертные, бывают довольно самоуверенны. Это мешает им разглядеть истину. Дионис считает Керама своим сыном. - Кажется, вы быстро лишаете нас самоуверенности. - В голосе Тезея звучал упрек. - Тебе ли говорить об этом, - холодно посмотрела на него Ариадна, но снова смягчилась. - Не мучайся. Я опять пришла помочь тебе. Ты должен построить храм для Диониса. - Зачем? - вскинулся Тезей. - Хотя бы затем, чтобы я могла сказать Дионису: посмотри, нетрезвое чучело, Тезей и то не ревнует, ставит тебе храм, а ты… - усмехнулась она. - Как будто бы для Диониса некому строить святилища… - заупрямился Тезей. - Вы - не Азия и не настолько богаты, чтобы каждый день ставить по храму... Может быть, и к лучшему, - добавила Ариадна. - Почему? - Потому что, будь вы богаче, тут же начнете создавать армии и станете, как вам покажется, совершать великое дело завоеваний. - Ты рассуждаешь, как будто ты уже не мы. Быстро переменилась. - Это естественно, я женщина и жена бога… Зачем тебе божественный враг… Построй храм Дионису. Тезей словно не слышал ее. - А что мне сделать для моего сына? - Сын, - повторила Ариадна. - Ты думаешь, у тебя один сын, - помолчав, добавила она. |
|
- Как?! - похолодел Тезей. - И еще где?
- Сам узнаешь. Сейчас не скажу. Так построишь храм? - Построю, - выдавил из себя Тезей. - Что касается нашего с тобой сына, - слово "нашего" Ариадна подчеркнула голосом, - то назови район Афин, где селятся гончары и художники, Керамиком, или Керамикосом. - Назову. Теперь они понимали, что главное сказано. Помолчали, глядя друг на друга. - А тельхины?.. Эти заговорщики, тебя не выдадут? - спросил Тезей. - Не узнают... А если и узнают, пусть попробуют... Кстати, помнишь, я тебя предупреждала, чтобы ты с ними был поосторожней. Они изобретательны, дальновидны, вспыльчивы, иногда - даже коварны, когда хотят добиться своей цели. - Помню... Их разговор продолжался как бы сам собой. - Я теперь лучше знаю их тайны... Это заговор, как бы тебе сказать, - Ариадна поискала слова. - Это заговор искусства, культуры, знаний, которые собираются завоевать человечество… То есть, заговор с благими побуждениями. Так что с ними можно подружиться. - Почему же тайно, - недоумевал Тезей, - заговор... - Посмотри вокруг, разве многие их поймут и правильно истолкуют... Конечно, - согласилась Ариадна, - отгораживаться от тех, к кому стремишься… Опять заблуждение наше человеческое… |
Слово "наше" вселило в Тезея какую-то надежду.
- Я увижу Керама? - спросил он. - Может, он станет потом жить в своем Керамике? - Нет, - сухо ответила Ариадна, - Дионис найдет, где его поселить. - И тебя? - опять не удержался Тезей от ревности. - И меня, - подтвердила она. - Ариадна! - воззвал Тезей. - Не стоит ни к чему возвращаться, Тезей, - остановила его она, - того, что было, уже не найти... Прощай. Ариадна повернулась и вошла внутрь храма. Свет тут же погас, словно она задула светильник. Тезей не рванулся следом за ней. Он знал, что в храме ее больше нет. … В последующие дни оживление в Афинах прорвалось наружу. Всюду открыто обсуждались два предстоящих события, соединявшиеся воедино в головах славных жителей города. Первое - сильно запоздавшее празднование возвращения Тезея с юношами и девушками, спасенными от Минотавра, из критского Кносса, посвященное не Аполлону, как следовало ожидать, а Дионису. Второе - упорно поговаривали о введении не только в Афинах, но и по всей Аттике народовластия и равенства. По этому поводу особенно разыгрались страсти. Афиняне недоумевали. Они и без того считались равными и, поскольку народных собраний никто не отменял, взять не могли в толк, что это за штука - народовластие. Новая игра, потешались некоторые шутники: скажем, всеобщей волей ослы объявляются лошадьми. |
Или горластые лягушки приравниваются
в пении к мелодично стрекочущим кузнечикам. И все вокруг смеялись. Некоторые
принялись даже утверждать, что следует проголосовать и за переименование
времен года. И тут как раз в этом подоспела всамделишная необходимость.
Осхофорий - так называлось предстоящее празднество - следовало бы справлять
прошлой осенью, когда корабль Тезея вернулся с Крита. Этому помешал
траур по Эгею. Но тогда праздновать Осхофорий следует несколько позднее,
предстоящей осенью. Ждать, раз решено праздновать, разумеется, никто
не предлагал, а вот объявить общей волей на дворе осень - такие шутки
были в ходу. В самом деле, не отменять же угощений, не отказываться
же от вина, которое обильно льется в честь Диониса, и тогда даже равные
становятся наировнейшими друг другу...
Тем временем Тезей вместе с Мусеем отправились к жрецам на переговоры. Если уж не избежать прямого участия Диониса в афинских делах, то и строительство храма этого бога, и предстоящие праздничные церемонии пусть берут на себя его люди. Так Тезей все-таки отстранится от прямого участия в том и в другом. Конечно, он предоставит им все, чем располагает и он, и город, все, кроме самого себя. Одеон, самый влиятельный жрец храма Диониса, сын бога, как он утверждает (и действительно, имя его земного отца никому в Афинах неведомо), встретил их в Лимне у самого храма, словно близких знакомцев. При свете дня храм, обросший снизу землей и в нее, кажется, погружающийся, не выглядел ни загадочным, ни торжественным, а просто старым. |
|
Договорились быстро, и, беря на себя организацию праздничных процессий,
Одеон сказал:
- Только мы введем в действо кое-что новое. - Пожалуйста, - согласился Тезей, не подумав и чтобы не вдаваться в подробности. - Будут не только пляски, хороводы и священное пение, - останавливал его внимание Одеон. - Что еще? - Не Тезей заинтересовался - Мусей. - Еще будут просто говорить, - в голосе Одеона возникли заговорщические нотки. - Как это? - теперь удивился и Тезей. - Ну, не совсем как люди разговаривают, - продолжал Одеон, - речи будут в определенном ритме, но без песен и флейт. Тезей подумал, пожал плечами и опять согласился: - Будь по-твоему. Такое спокойное согласие, видно было, разочаровало Одеона. - Ты тельхин? - спросил его Тезей. - От тебя не скрою, - признался служитель Диониса, - тельхин. Когда Тезей с Мусеем поднимались на Акрополь, молодой царь запоздало засомневался: - Без пения, танца - просто так произносить слова?.. - Тут что-то есть, - весело встрепенулся Мусей. - Что? - …Когда что-нибудь рассказывают, люди склонны переспрашивать: что он сказал, что она сказала… Самое это интересное для них. Тезей опять не понял. |
- Что ж тут непонятного?.. Что он сказал? Что она ответила?.. Люди не
любят, когда скучно рассказывают. Так они смакуют подробности.
В день праздника между Ареопагом и Акрополем и на свободной части Пеласгикона, постройки которого почтительно отступали от царственного жилища, с утра начал собираться народ. Много людей размещалось по склонам, чтобы лучше разглядеть, что будет совершаться между двумя холмами. А там выстроилась уже процессия с факелами и копьями, как и приличествует встречать героев. Вскоре на фалернской дороге со стороны храма Афродиты в садах показалась другая колонна. Во главе ее шагал Тезей и его молодые спутники и спутницы, побывавшие на Крите, в белых одеяниях, печальные и сосредоточенные. За ними - валом - разряженные остроухие сатиры со свирелями и полными винными мехами через плечо, фригийцы с рожками, как у новорожденных козлят, вакханки, покрытые шкурами ланей. Чем ближе подходила эта процессия, тем больше зрелище захватывало афинян. Закачались, словно от ветра, копья и факелы в церемониальной колонне ожидающих. Мир начал двоиться в глазах зрителей, ибо один Тезей находился среди них у западного подножия Акрополя, недалеко от входа на царственный холм, другой - двигался сюда во главе процессии. Молодых афинян и афинянок, вытянувших год назад свои печальные жребии, тоже можно было увидеть и там, и тут. В довершение всего матери, находясь среди зрителей, с волнением взирали на самих себя, бросившихся к живым, спасенным Тезеем от Минотавра детям своим, на площади… |
Вот матери в процессии суют своим детям лакомые куски - мясо, медовые
пряники, печенье. Вот склоняются над каждым, что-то поют, пытаются утешить,
сказку рассказывают.
Потом загремели тимпаны, на многие лады засвистели флейты, на площади все перепуталось, сплелось во всеобщей пляске. Топот множества ног перекрывает завывания: "Эвое!!!". Начались Дионисии. Танец без удержу, стихия голосов и движений, всех сразу, кто где - не разберешь. Но вот людская масса, беснуясь, все-таки расступается, образуя небольшое пространство и оцепив его танцующим кольцом. В нем - полная, крепкая женщина, полулежащая, раскинув ноги, в кресле. К ней подскакивает сатир, худенький и подвижный. И он, и она не обнажены, но остроухий паршивец встает между ее раскрытых ног, слегка наклоняется вперед и принимается ягодицами двигать, словно совокупляется с женщиной. Она же постепенно поднимает руки, сложенные сначала на животе, растопыривает пальцы, показывая тем самым, как ее чрево растет. - Эвое! Алала! - орут все вокруг, не переставая плясать. - Где водитель огненных звезд? - вырывается чей-то голос среди гама. - Господин ночных голосов! Так призывали пляшущие бога, топчась теперь вокруг крытой шатром повозки, на которую до того, казалось, и не обращали внимания. ...Вмиг танцы, как по команде, прерваны, смолкли голоса, флейты и тимпаны. Пологи с четырех сторон повозки подняты, на ней, как на ложе, женщина возлежит. |
|
Трудно
разглядеть эту женщину, - хотя явно, что не та толстуха, что блудила
с сатиром, - она прекрасна. Откуда-то возник Дионис, одетый в пурпур,
с венком из красных же и неестественно больших роз на голове. В одной
руке он держит тирс, обвитый плющом и украшенный виноградными листьями,
тоже громадными, каких на лозе не встретишь, другая - поднята в торжественном
призыве. И рокочет бог, подвывая:
- Ариадна, иду к тебе! Теперь уже поднаторевший взгляд в фигуре Диониса мог узнать переодетого Одеона. Что Мусей про себя и отметил. Бог продвигается к повозке с прекрасной женщиной. Как только он поднимается к ложу, покров со всех четырех перекладин опять ниспадает, образуя шатер. - Здорово, только мало! - восхищается настоящий Мусей рядом с настоящим Тезеем. И это была, может быть, первая в мире положительная рецензия на театральное действо. А остроухие сатиры, рогатые фригийцы, вакханки и еще кто-то в грубых масках, разрисованных винным осадком, вновь принимаются плясать, бесноваться. ...К вечеру после жертвоприношений и перед тем, как, утолив жажду и аппетиты богов, афиняне готовились повернуть струи вина, бьющие из полных бурдюков, в свои чаши, Тезей обратился к согражданам: - Жители Аттики, вы, конечно, слышали, что я собираюсь ввести у вас равенство и народовластие, однако вы могли не слышать, что, как только мне удастся это, я сложу свой царский скипетр и стану, как все. После некоторого молчания из толпы афинян отделился один, приблизился к Тезею, спросил: - Разве мы, афиняне, теперь не равны? А Тезей громко, чтобы слышали остальные, ответил: - Вы должны быть равны по-настоящему… По-настоящему, понимаешь? - А по-настоящему разве бывает? - очень удивился афинянин. |
Любовь,
тебя я пробую понять.
И говорю, как сатане: "Изыди!" На что глядеть: я - в затрапезном виде. Лист фиговый мне б у тебя занять... Я кое-что хотел бы разровнять На спятившей в любви моей планиде. Нельзя ли прозревать и ненавидя? Быть может, лучше знаки поменять? Как маятник, до гробовой доски Метаться. От надежды до тоски. И вот сейчас застрять посередине. Что от тебя останется во мне, Позволь переберу наедине. Все это - не такая уж гордыня. Гера, стоя у зеркала своей опочивальни, примеряла диадему из ярких голубых звезд, лучи которых переплетались друг с другом. Длинные складки одеяния располагались вокруг стана ее торжественно и покойно. Но стоило Гере сделать какое-либо движение перед зеркалом, как они мягко ловили рисунок, изгиб ее прекрасного тела. Богиня в зеркале - высокая, стройная, горделивая и одновременно умеющая вполне критически видеть себя со стороны. Гера намеревалась совершить свое утреннее путешествие над миром. Только напрасно думают люди, что жена властителя бессмертных таким образом следит за порядком на земле, надзирает оком хозяйским за ходом земных и житейских дел. Гера могла бы сделать это и не сходя с места, даже не поднимаясь со своего ложа. Богиня совершала подобные прогулки для себя самой, для своего удовольствия. Хотя сейчас она пребывала в расположении духа, далеком от предвкушения чего-либо приятного. |
За спиной Геры стояла в ожидании
ее возница - богиня раздора Эрида. Стояла в позе самой смиренной и часто
вздыхала. То ли из-за напраслин, которые на нее наводят, то ли из обожания
своей повелительницы, ладной да расчудесной.
Вообще-то обычно летающей колесницей Геры правила богиня радуги Ирида, однако, то ли всецарице бессмертных захотелось пока ее сменить, то ли она как-то имя выкрикнула неправильно: вместо Ириды Эрида, но сейчас ее катала богиня раздора. - Не пыхти у меня за спиной, - распорядилась Гера. На что услышала еще более долгий и восхищенный вздох. - Ты еще причмокни, - предложила жена Зевса. Ответом был вздох покороче и поосторожней. - Иди, иди отсюда, подожди меня там, - махнула рукой куда-то в сторону Гера. - Я кое-кого вызвала, а ты, глядишь, нас поссоришь. За спиной у нее произошло какое-то движение, опять сопровождаемое вздохом, но с места Эрида не двинулась. - Да пропади ты, - рассердилась Гера, - вот скажу мужу, что ты меня с ним собираешься поссорить. Эрида что-то хотела было сказать, напомнить, но, помявшись молча, все-таки исчезла. И вовремя. В чертогах возникла Фетида. - Ты вызывала меня? - спросила она. - Тебя не дозовешься, - все еще сердитая встретила воспитанницу Гера. - Ты же сама послала меня на ложе Пелея, - удивилась Фетида. - Но я ведь не говорила, чтобы ты жила на этом ложе, - возразила Гера. Тут вздохнула Фетида. - Влюбилась, - установила Гера. Ее воспитанница вздохнула опять, но уже с оттенком согласия. - Что это вы сегодня все развздыхались, - удивилась Гера. В ответ раздалось громкое хихиканье Зевса. - Переживает, - пророкотало под сводами чертогов. На лице жены властелина богов вспыхнул гнев. |
|
- А ты убирайся веселиться к своей потаскухе Леде, - крикнула она. -
И не смей подслушивать!
- Не буду, - осекся голос Зевса, - можете не прятаться под эфирным одеялом. Гера долго рассматривала свою потупившуюся воспитанницу, все более смягчаясь. - От любви до ненависти один шаг, - усмехнулась она. - Можно еще всю жизнь метаться от одного к другому, как из комнаты в комнату… - Помолчав, она развеселилась. - Когда я привораживала Зевса, он превратился в кукушку, но дал себя легко поймать. - Я рожу героя, - призналась Фетида. От этого признания владычицей опять овладел гнев: - Вот и шляются по земле всякие гераклы, ненавижу... - Уж не влюбилась ли ты в Геракла? - удивленно вскинула взор на Геру Фетида. Лицо Геры мгновенно вспыхнуло, наливаясь краской. Все-таки в какую-то цель удар попал. Гера помолчала, справляясь с охватившим ее состоянием и глядя не на Фетиду, а прямо перед собой. - Гера и Геракл - забавно, - сказала она, наконец, и, обернувшись к воспитаннице, добавила. - Ладно, отпускаю. Иди к своему Пелею. Стоило Фетиде покинуть чертоги опочивальни, как появился Зевс. - Знаешь, Герунчик, - заискивающе обратился он к жене, - судьба. В книге судеб так было написано… Царь богов и не заметил, что прибег к аргументу, совсем недавно уже использованному Дионисом. Гера молчала. |
- Вспомнил, - попробовал Зевс зайти с иной стороны, - ты сошлась со
мной, когда я был мужем Мнемосины.
Тем самым давалось понять, что Гера сама нарушала чьи-то супружеские права, как Леда теперь покусилась и на ее. - А ты вспомни, - разъярилась царица, - сколько у тебя было жен до меня. Метида, Фегида, Эвринома, Деметра, Мнемосина… Зевс, конечно, мог бы спросить в свою очередь, от кого Гера произвела на свет Гефеста. И вообще ведь божественная сила, и не прибегая к обману, постоянно что-либо производила. Однако мудрый в своем мужском величии Зевс решил иначе погасить конфликт. - Не будем считаться, - миролюбиво заявил он. - А Фетиду, - он перешел на самый что ни на есть деловой тон, - мы вернем обратно. - Вот и нет, - возразила Гера, - мы ей устроим настоящую свадьбу на земле в пещере Хирона, где соберутся боги. И Хирон может приглашать кого угодно. И смертных героев позовем… - Как!? - взорвался Зевс. - А запреты? Ведь любая случайность неведомо куда поведет. Всего не предусмотришь. - Справим свадьбу моей Фетиде, - не слушала его Гера. - Хорошо, - согласился повелитель богов, - глядишь, чему и поучитесь. - Быть посему, - объявила царица и покинула свою опочивальню. Облетая земли, Гера и не глядела вниз. Опершись на свою ослепительно белую руку, богиня возлежала на ложе, углубленная в себя и занятая своим. |
Эрида на месте возницы подчеркнуто выпрямилась, священнодействуя. В
руках ее колыхались посверкивающим, прозрачным облаком многочисленные
вожжи, тонкие, как паутина. Однако то ли в насмешку, то ли еще по какому
вздорному побуждению, она впрягла в повозку павлинов. Разумеется, не
простых, а божественных, отличавшихся от земных павлинов, как, скажем,
обычные индюки отличаются даже не от петухов, а от кур.
Павлины летели, распластав крылья, парусами развернув свои узорные хвосты. Повозка, казалось, парит на месте, а медленно кружатся внизу целые миры, и восточный, и греческий, как взявшись за руки, чего не бывает на самом деле. Неведомо, к чему побуждает женщину душа ее. Вдруг Гера сказала: - Знаешь, Фетиде и Пелею в пещере Хирона будет свадьба, куда пригласят богов. - Теперь знаю, - откликнулась Эрида, вся обратившись во внимание. - Не обидишься, если тебя не пригласят туда? - спросила Гера. - Вот еще, - фыркнула Эрида так, как обычно реагирует и Эос, - вы, олимпийцы, нас никогда не приглашаете. - А ты обидься, - посоветовала царица богов. - Угу, - сразу согласилась понятливая Эрида. - А каким образом? - Выкини какую-нибудь из своих штучек, - лениво произнесла Гера. - Выкину, - охотно пообещала богиня раздора. И напрасно, совсем напрасно так легкомысленно поступила Гера. Поручение должно быть конкретным. И конкретное-то поручение порой оборачивается неведомо чем. Что же касается до желаний неопределенных… |
|
|
|
с 26 августа
2010
|
||
| последнее
обновление/изменение 17 февраль 2019 : |