|
|
||||
|
сайт для со- |
 |
-беседников
|
||
|
|
||
|
|
Часть
первая
четвертая глава |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Всю ночь, а, может быть, только
под утро, разве разберешь, Тезею снился сон, из которого обязательно
надо было выбраться и вернуться в Афины или хотя бы в Трезен. Проснуться
в Афинах или в Трезене. Но как ни пытался он проснуться, оказывался
в совершенно незнакомых местах с неведомыми постройками, с перепутанным
нагромождением их, в полутьме. Одет был Тезей в какую-то рвань, ноги
босые, тряпки не его. Мысленно он пытался даже переодеть себя. Это удавалось.
Однако тут же на нем опять болтались какие-то лохмотья, едва прикрывающие
наготу. То ли Афины, то ли Трезен находились где-то совсем близко. Тезей
пытался двигаться куда-то, сворачивал и опять попадал неведомо куда.
Мимо проносились какие-то люди, но никто не хотел указать ему дорогу.
А, главное, боги исчезли из этого мира. И поэтому, какой шаг ни сделай,
он становился бессмысленным.
Тезей пробовал еще и еще раз сосредоточиться, собрать себя, напрячь мускулы и одним прыжком вылететь из этой ловушки. Он прыгнул и упал. Упал на пол рядом со своим ложем. Словно промахнулся, возвращаясь из ночных странствий, и, не попав обратно в постель, грохнулся прямо рядом с ней. И проснулся. - Я этого, Тезей, не видел, - отчетливо раздался над царем голос Герма. Над проснувшимся Тезеем стоял Герм, оказавший ему гостеприимство в первый день появления его в Афинах. Он сделал попытку помочь подняться теперешнему царю Аттики, однако молодой владыка успел вскочить на ноги. - Лучшие люди города ждут тебя в твоем мегароне, засоня, - объявил Герм. В мегароне Тезея действительно ждали афиняне из лучших. Точнее сказать, афиняне из самых высокопоставленных домов. Представляли они, правда, не всю совокупность городской знати, а только ее молодую поросль. С точки зрения принятия решений, не самую влиятельную, но жаждущую определиться в этом, до них устроенном мире. |
Двигало
молодежью, прежде всего, желание поддержать Тезея, оставшегося вдруг
в одиночестве. И Герм был не вполне точен, обозвав его засоней, поскольку
появились на Акрополе молодые и знатные горожане совсем ранним утром,
чтобы пробудившийся царь сразу оказался в их обществе. И слуги с домочадцами,
не мешкая, впустили их во дворец, может быть, и нарушая заведенный порядок:
без спросу впускали, но ведь и ситуация непростая - вот скоро проснется
царь, а рядом - никого. Так что не только запустили гостей домашние
Тезея, но и напитки, и яства быстренько вытащили из кладовых.
Было, конечно, и еще одно обстоятельство, приведшее молодых людей в мегарон Акрополя: обсудить кое-что, если уж собрались. Знатных сверстников Тезея влекла к себе идея народовластия, провозглашенная молодым царем. Они желали приобщиться к новому движению, более того - окрасить его в свои тона. Именно поэтому ждал пробуждения Тезея не Мусей, более других в последнее время сблизившийся с царем, а Герм, представитель знатного рода эвмолпидов. - Спасибо, что пришли, - сказал Тезей гостям, когда они с Гермом спустились в мегарон. И все понимали, что имеет в виду молодой царь. - Мы и оружие свое оставили у входа, - заявил в ответ Каллий, потомок знаменитого рода кериков, известный, правда, больше как любитель всяческих искусств и художеств, а не военного дела. - Вот как, - ответил Тезей, нисколько не удивленный. - Что такое народовластие в одном городе? Пусть и главном. Если вся остальная Аттика будет жить по-накатанному, - поспешил все-таки уточнить соображения гостей Пелегон из давнего афинского рода аргадов. - Мы должны заразить Аттику убеждением, - счел нужным сказать Тезей. - С оружием как-то внушительней, - усмехнулся Каллий. |
В мегароне дворца находились еще братья Эвней, Тоант и Солоент, и, конечно,
- Мусей.
- Возникает вопрос, - взял на себя инициативу Герм, - чего мы хотим? Что главное: равные права для всех или все-таки - каждому должное... - Поясни свою мысль, - попросил Тезей, насторожившись. - Для чего нам свобода? Чтобы каждый грек смог быть самим собой… - Верно, - оживился защитник искусств и художеств Каллий. - Мы - афиняне - начнем это дело. Но мы по духу своему еще и все эллины. Вот ты, например, трезенец, - обратился он прямо к Тезею, - но и сын Посейдона. За нашими предками тоже стоят всегреческие боги. - Конечно, - едко заметил Мусей, - разве лодка Харона перевозит в Аид только из Афин? - Клянусь Аполлоном, Мусей, - нахмурился Герм, - ты мог бы сказать что-нибудь повеселей. Занятно, но бродяга и сочинитель песен Мусей единственный здесь мог почитать себя истинно афинским аристократом. Большинство знатных родов полиса считали своих предков выходцами совсем из иных городов и земель. Тот же Эвмолп, предок Герма, прибыл в Аттику вообще из варварской Фракии. - Мы любим свежесть одежд, горячие бани и мягкое ложе, - почти пропел Каллий. - И еще - арфу, флейту, пение, танцы… - А народ, - зачастил Полегон, - любит получать деньги за пение, за танцы, за бег, за плавание на кораблях, но не хочет обществ, музыкальных и гимнастических. - Так подтолкнем жизнь свободой для каждого вперед, - развивал свою мысль Герм, - и будет народ больше получать и за пение, и за танцы, и, главное, за плавания. - Сейчас что народ, что аристократ, что гражданин, что не гражданин, все повязаны, - поддержал его Пелегон, - мелкорабы и великорабы - нет разницы. |
|
- Свободный человек, глядя на нас, и к искусствам повернется, и к знаниям,
- увлекся Герм.
- Возлюбим искусства! - возликовал Каллий. - Дорогу знаниям! - поддержал его Пелегон. - А вы что молчите? - повернулся к трем братьям Герм. - А мы, как Тезей, - ответил за всех старший Эвней. Однако Тезей тоже увлекся: - Дорогие мои, я хочу в Аттике ввести культ Афродиты Небесной. Праздник небесной любви, вы понимаете? Шум в мегароне, как рукой, сняло. - Небе-е-сной, - с сомнением протянул Герм. - Пора бы и на землю, - усмехнулся Мусей. Собрание как-то разом словно завяло. - Небесная чистота! - возвел руки к потолку Каллий. - Наш палконосец локтем нос вытирает, что и продавец соленой рыбы. Утром с похмелья нажуётся чесноку, грязный плащ перевернет наизнанку, чтобы почище выглядел, и - под солнечные лучи. - А куда он спрячет пятна от дешевого кислого вина, - вставил и Пелегон. - Да-а, - протянул Герм, - нужно что-то попроще. - Вроде хлебных сосок, какими причмокивает афинянин во младенчестве, - попытался развеселить окружающих Каллий. - Хватит, - остановил его Герм, - дело и вправду серьезное... Любовь возносить надо, - он повернулся к Тезею, - но реальную и доступную всем. Необходим культ Афродиты Народной, а не Небесной. - Вот и поговорили, - вздохнул молодой царь. - Не зря же к мистериям допускаются только посвященные, - начал убеждать молодого царя Герм. - Запутается грек, а запутанное знание прокиснет, как вино, которое неправильно берегут. |
Афинянин,
и тот не поймет, чего от него хотят, а те, кто в предместье… А более
дальняя Аттика… Ее вообще не ухватишь слишком новой идеей.
- Сто двадцать стадий в округе, - уточнил Солоент. Солоент знал, что говорил. Впрочем, как и его братья. Они знали привычную настороженность Аттики. В частности, при возникновении малейшей внешней опасности сельские жители из поселков в пределах ста двадцати стадий вокруг города немедленно перемещались в Афины, чтобы укрыться за крепостными стенами полиса. Остальная Аттика быстро удалялась от врагов в Элевсин, Филу, Афидны, Рамнунт или Суний. Кому где ближе. - Что?.. - обернулся к Солоенту Герм, но тут же понял его и благодарно кивнул юноше и снова обратился к Тезею, - Ты представь наших типично аттических сидельцев. Сидят в своих дворцах, царских, как твой. Знают только копье да колесницу. Залы у них - словно в доспехах. Этакие звонкие покои на четырех колоннах с потолками в серебре и золоте. Или - медные стены от медного же порога (у тебя-то вот красивого камня лестница!). Путешествующие певцы за это их прославляют. Зачем им Афродита Небесная? А земледельцы вокруг них... - Всякую зиму спят по пол суток, - вставил Каллий. - Вот, - согласился Герм, - спросонья они только за своими царьками и следуют... Какие знания? Местные суеверия - да. Восточные ткани - пожалуйста, а от самих приезжих их воротит. Зачем им другие языки, новые знания, искусства, даже ремесла? Вроде, как наши палконосцы. Вылупились из местных бесплодных камней и живут, как получается, - заключил Герм. - Что же ты предлагаешь? - спросил Тезей. - Начнем с Гестии, то есть сначала. Будем исходить из того, что есть, - продолжил Герм. - Есть люди благородных и знатных родов. |
Все они во многом сами по себе разделились по богам и предкам. Всех
нас, однако, называют со времен царя Пандиона эвпатридами. Так вот,
принимаем это название. Эвпатриды - цвет полиса, цвет Аттики. Но не
потому, что происходим от благородных предков, что, конечно, важно,
а потому, что, будучи знающими, можем совершать религиозные обряды,
умеем толковать законы человеческие и богов, умеем пытливо думать, способны
к высоким чувствам и мыслям. Вот - преимущество эвпатрида, не только
благородные предки. Меряясь знатностью, и перессориться нетрудно. Нас
объединит все названное, а также желание стать умнее, добрее, научиться
и лучшей любви - к женщине и к людям. В остальном мы равны.
- Дельно, - одобрил Каллий. Герм продолжал: - Сказанное может понравиться и царькам в каких-нибудь Афиднах, Аграх или Бравроне. Они, конечно, поймут многое на свой лад, однако тут нет и причин нас не поддержать. - К тому же в гости к ним мы будем ходить отрядами, - добавил Каллий. - Как решат царьки, так поступят и земледельцы их округи, - с деловитой озабоченностью произнес Пелегон. - Правильно, - поддержал Пелегона Герм. - Земледельцы - еще один целый народ в народе Аттики. - На пустой желудок в рассуждениях о прекрасном чего-то не хватает, - мечтательно вставил от себя Каллий. - Здесь, как и в нашем случае, помогут общие занятия, - уточнял Герм. - Взаимодействие при общении с силами и духами природы. - Подчас соседи лучше друг друга понимают, чем родствен-ники, - поддержал Герма и Солоент. - По имени богини Геи назовем их геоморами, - опять поблагодарив взглядом Солоента, объявил Герм. |
|
- Хорошо, - согласился Тезей, - с первыми ясно, со вторыми понятно,
а как быть с остальными?
- Остаются все остальные, - улыбнулся Герм - Прометеи, - усмехнувшись, заключил Каллий. Так с оттенком презрения афиняне называли горшечников и печников. - Как незаметно для себя люди способны принизить великое имя Прометея, - вздохнул Мусей. - Не прометеями, а демиургами, сотворителями назовем остальных, - поправил Каллия Герм. - А метеки? - спросил Тезей. - Метеков нет. Какие метеки? Не вижу, - дурашливо оглядывался вокруг Каллий, словно ища кого-то. - Я бы вообще запретил метекам в Афинах ходить с палками, - проворчал Пелегон. - Но я - тоже, получается, метек в Афинах, - заметил Тезей. - Нет, ты сын бога и царь наш, - возразил Герм. - Говорите о народовластии, - рассмеялся Тезей, - а как до дела, то царь. - Ты наш вождь, - заявил Герм, оставаясь серьезным. - Вождь так вождь, - согласился Тезей. - Значит, эвпатриды эвпатридами, геоморы геоморами, демиурги демиургами, но на народном собрании все равны, и закон для всех закон. - Да, - подтвердил Герм. И все остальные тоже согласно закивали головами. Все, кроме Мусея. - А Афродита Небесная? - напомнил о своем Тезей. - Ветра тебе, царь, как моряку, если будет благоприятствование, тогда пользуйся, - развел руки Герм, - однако... - Не потонули бы только рулевые в разыгравшемся море, - протяжно вздохнул Мусей и добавил. - Стихия - поглотит. |
- Твое предсказание? - спросил Герм.
- Это и так понятно, - отвечал Мусей. - Мои предсказания исполняются ведь неведомо когда, и они - надолго. - И помрачнел. - Хорошо устроился, - улыбнулся Герм. - Ты и вправду что-то мрачен, друг, - затревожился молодой царь. - Нет, Тезей, ты же знаешь, я с тобой, и - с вами, - поднимаясь, повернулся Мусей ко всем собравшимся. - Вот и прекрасно, - рассудил Тезей, приобнимая его. - А теперь угостимся. - Подожди, царь, - задержал Тезея Герм, - мы решили устроить наше пиршество внизу в городе. Пусть все видят, за что мы поднимаем чаши. Мы громко это будем делать. Афродита так Афродита. Спустимся к Афродите в садах. - Там, внизу, тебя танцовщица Пракситея ждет не дождется, - добавил Пелегон. - Она же женщина с характером, - усомнился Тезей. - Что ты, царь, она как узнала, что ты один остался …Говорит: "Я для Тезея, как камбала, готова дать себя разрезать на половинки". Здесь, в Афинах, на бесплодных и каменистых почвах, звуки гасятся очень трудно. Вообще, считай, не гасятся, перепрыгивая с булыжника на булыжник. Может показаться даже, что и в глашатаях - официальных разносчиках новостей и объявлений, нет обязательной необходимости. Самые расторопные из них часто и запаздывают со своими объявлениями. Прибегут куда-нибудь, а там уже все известно. И подробностями обросло, пусть и невероятными. Так и нынче с очень государственными новостями глашатаи опоздали. Перед входом во дворец афинского царя среди домочадцев и гостей Тезея уже собрались и многие другие знатные афиняне из среднего поколения и еще старше. |
На
спуске же от Пропилей к образовавшемуся таким образом шествию то и дело
присоединялись горожане попроще. На площади, превращая шествие уже в
толпу, влилась еще добрая сотня афинян и афинянок. Вышла даже небольшая
заминка, поскольку люди принялись предлагать свою помощь в переноске
поклажи с продуктами и с вином. Слуги и домочадцы Тезея, разумеется,
откликнулись на эти предложения, однако, не без осторожности. Знакомцам
передавали свои грузы полностью. Не очень знакомым доверяли лишь одну
ручку корзины, вторую предусмотрительно не отпуская.
Толпа, повернув от площади направо, двинулась к храму Афродиты в садах. И никто не удивился, что у входа на священный участок ее поджидала другая, здесь же вертелись и дети. Перед Тезеем и его свитой народ расступался. У ограды храма царь увидел дальнего своего родственника Менестея. Хорошо еще без Клеона, подумал царь. Люди Менестея расставляли близ ограды и подвешивали на прутьях ограды бурдюки с вином. На земле стояли корзины с глиняными чашами и кувшины с водой. Внутренний двор храма был еще пуст, не сравнишь с тем, что творилось за его оградой. Однако и здесь царило оживление, слышались деловые голоса, топотня, стуки. Правда, звуки тут гаси-лись и почвой, и зеленью. Внутренний двор храма выглядел настоящим садом. Он не был устлан гладкими каменными плитами, как другие священные участки. И не грубая аттическая почва была здесь под ногами. Сплошь здесь уложена мягкая плодородная земля. Мирты, платаны, кипарисы и лавры образуют широкий коридор с зеленым сводом, раздвинутым сверху голубым озером небес. Ухоженный виноград. И любовник-плющ, тощий, наглый и нахальный, взбирается по стволам и теряется в зелени древних крон. Под деревьями, в тени на траве, расставлены ложа. |
|
Сейчас
в саду храмовые служки сочными ноздреватыми губками обмывали гладкие
низкие столы, составляя их в один длинный. Сразу ставилась и посуда.
То и дело раздавалось: - Венки. - Тазы. - Подушки-коврики. - Девки где? Где девки с булками и сладостями? Из нутра храма выносили ободранные туши коз и баранов. Во дворе резали поросят и тут же их опаливали. На колодах рубили мясо. Сад накуривали благовониями кедра, вытеснявшими запах жженой свиной кожи. Тезей решил, что нужно из его кладовых еще принести вина и продуктов для народа. С несколькими домочадцами он направился к воротам священного места, что-то говоря на ходу. За оградой работники царя выловили из толпы своих знакомцев - кто кого - и вместе с ними направились в Акрополь. Афиняне и афинянки, только что нестройно, возбужденно гудевшие, примолкли, уставившись на царя. Тезей тоже помолчал и спросил громко: - Жители Аттики, что для вас Афродита Небесная? Толпа совсем притихла. - У вас что, монеты под языками? - рассудил молодой царь, имея в виду обыкновение, когда афинянин, если не берет с собой котомки, а выходит на улицу с монетой, то кладет ее себе под язык. - Как же вы будете пить вино, за которым я послал? Средних лет мужчина, ближе других стоящий к Тезею, действительно вынул изо рта монету и охотно объяснил: - Тут язык и ни к чему, вино само в глотку прольется. |
Тезей хотел было еще пошутить, но его, да и всех остальных, отвлекли.
К ограде сквозь расступившуюся толпу приближалась во главе с Одеоном
группа музыкантов, певцов и танцоров из храма Диониса. Среди них увидел
Тезей улыбающуюся ему Пракситею. Он бросился к ней и подхватил ее на
руки.
- Это ты хотела дать себя, как камбала, разрезать на две половинки? Давай попробуем. И усадил ее за готовый стол рядом с собой. Рассаживались и остальные. Храмовые служки несли к столам от кострищ сладкие, обожженные огнем потроха. Женщины, начиная по традиции справа, разносили чаши с вином. - Кто будет глашатаем? - донеслось в суматохе последних приготовлений. Но глашатай был уже то ли выбран, то ли назначен. С криком "Зовите богиню!" он подбежал к столу, повторяя еще и еще - "Зовите богиню!". - Приди, прекрасноокая, - первым призвал Мусей Афродиту, отплеснув из своей чаши вина на землю. - Приди, восходящая из моря, - подхватил Каллий. - Ты нужна нам, богиня счастливого плавания, - на книдский манер выкликнул Герм, - стань помощницей нашей. Пиршество началось. Тезей успел еще сказать Мусею: - Я им про Афродиту Небесную, а они - молчок. - Толстокожие люди, - отрезал Каллий, тоже услышавший молодого царя. - Аттические осы, - усмехнулся Мусей, - они еще разжужжатся. Отплескивая понемногу вина на землю, пирующие принесли клятву верности друг другу и новому общему делу. А опустошив чаши, все, кто был за столом, соединили по традиции руки. - Гостить по Аттике отрядами пойдем! - провозгласил Каллий. |
В разгар пира молодой царь, прикрепив к волосам миртовую ветвь, с чашей
вина вышел за ограду к афинянам и афинянкам, где тоже во всю шло гулянье.
За ним устремилась Пракситея, а за ней - музыканты с инструментами.
- Воздадим Афродите Небесной! - воззвал Тезей. И теперь толпа загремела охотно. - Воздадим!.. Небесная!.. Воздадим! Пракситея сделала знак. Музыканты заиграли, и она поплыла в танце. Гульбище приумолкло при первых звуках музыки, люди с удивлением взирали на Пракситею: мало кто из них умел воспринимать танец без пения, хотя бы без выкриков. Но движения танцующей были столь выразительны, что ей стали подпевать. - Танцуем вместе, - приказала Пракситея. Мужчины и женщины двинулись, поворачиваясь, притоптывая, разгорячаясь. - Быстрее, еще быстрее, - двойной танец, - требовала танцовщица. Ритм набирал силу - еще и еще. Некоторые, раззадорясь, выплевывали монеты, мешавшие им теперь под языком, метя в кусты и все-таки пробуя запомнить, куда плевали. Ребятня тут же расползлась отыскивать эти сокровища. Кто-то из взрослых тоже, притворяясь сильно опьяневшим, опускался на четвереньки, чтобы углядеть свою, да и чужую монету. Но большинство с неистовостью плясало. - Афродита Небесная! - опять прокричал Тезей. - Небесная! - неслось над головами танцующих. … |
|
Ночь
застала Тезея и Пракситею в самом здешнем храме. Ключница провела их
к широкой задней двери, которая оставалась открытой. В углу у стены
за спиной статуи богини кто-то установил просторное и хорошо застланное
ложе. Четыре светильника не-сколько поодаль обступали его. Еще два светильника
закреплены были за спиной статуи богини. Выше фигура ее растворялась
во тьме. Плотная тьма заполняла остальное пространство храма вплоть
до главного входа. Непроглядная ночь привалилась и к заднему створу
двери, через которую они вошли сюда, отгораживая их от всего мира.
Однако ни Тезей, ни Пракситея, войдя в храм, ничего, что вокруг, не замечали. Молодой царь сразу же свою новую подругу понес к освещенному ложу. Только это ложе видели они сейчас. И свет факелов погас для них. Когда Тезей откинулся на ложе, Пракситея, словно продолжая танцевать, скользнула к проему дверей и застыла. Тьма снаружи отступила: полная луна, окруженная крупными звездами, будто рассматривала сверху землю. - Вы, мужчины, в любви молитесь солнцу, а мы, женщины, луне, - проговорила Пракситея. - Солнце ослепляет своим сиянием, - продолжала она, - а луна слушает нас. С ней можно разгова-ривать... Солнце так занято своим сиянием - рассмеялась вдруг танцовщица, - что его даже на коварство не хватает - жжет и все. А луна… Ох, какой бывает коварной колдуньей. - Ты говоришь, как жрица. - Я и есть жрица. - Да, - согласно кивнул Тезей, вспомнив про храм Диониса, где они познакомились. - Нет, - поняла его Пракситея, - я вообще жрица. - Здесь ты жрица любви... - Я везде жрица, жрица и все, - не согласилась танцовщица. - Я все чаще себя жрицею ощущаю. |
- Что твой муж? - спросил Тезей.
- Они ушли в плавание искать рыбу, - просто ответила Пракситея. - Угу, - отреагировал Тезей. - А что ты как жрица ощущаешь? - Мне ничего не надо знать, я часть существующих сил. Они движут мной. - Как? - Через танец. - Ты все равно, что мой Поликарпик, - с грустью, которую не развеял даже праздник, произнес Тезей. - Люди только в большой компании привыкли танцевать под музыку, и чтоб одновременно петь. И при этом нужен еще заводила. По другому - не получается. И так во всем. А я и без флейты могу танцевать. Могу одна... Им вместе потоптаться - это да, интересно. А самому с собой вроде как и делать нечего. А ведь каждый мог бы хоть в чем-то активным быть... Выходит, - заключила свой монолог Пракситея, - именно народная Афродита им нужна. Народная, а не Небесная. - Да? И я, наверное, такой же, как они, - огорчился Тезей. - Кто они? - Наши палконосцы. - Но ты же все время что-то затеваешь... - Хочу чего-то, как будто меня мучает какая-то сила, - а сам я ничего не умею, - виновато произнес молодой царь. - Ты еще собственных сил не знаешь, - предположила Пракситея. - О, боги, - взмолился Тезей, - не дайте мне узнать их. - Твои силы проснулись, а ты сам еще нет, - улыбнулась Пракситея. - Еще, увы, долго так будет. - Ты говоришь, как пророчица, - обронил Тезей. Пракситея решила отвлечь Тезея от этого разговора. В одну руку взяла светильник, а другой потянула за собой молодого царя. - Пойдем, поглядим, как она на мир смотрит. Афродита. И на нас. Они обошли четырехугольный постамент статуи богини и остановились перед ее ликом. |
Пракситея
подняла светильник вверх. Афродита сверху глядела на них с усмешкою.
Богиня любви вообще глядела на людей с легкой усмешкою и днем. Теперь
же этим двоим усмешка богини показалась совсем откровенной.
… И все-таки нечто творилось в Афинах. Рядом с морем спокойно не проживешь. На каком-то из кораблей, кроме привычного прочего, привезли с этого проклятого, извращенного и много возомнившего о себе Востока неведомые прежде в Афинах пряности и острые приправы к еде. Истинные жители Аттики чуждались всего такого. Однако, объявились вдруг и понимающие. Из тех, кто побогаче, познатнее и из тех, кто поднаторел на всяческих астрономиях, геометриях, физиках и музыкальных искусствах. Поначалу над ними посмеивались. Чудаки и есть чудаки. Потом, скажем, на вопрос - "Есть ли у тебя к камбале перец" - стали женщины раздражаться. А потом приправление добротной привычной пищи заморскими снадобьями многими стало восприниматься как обида. Общественная, между прочим. Разумники из окружения Клеона в связи с модой на острые приправы и пряности пустили в оборот хлесткие слова: блудливая щекотливость. Однако и в другом стали появляться неожиданности. Имелся в Афинах человек по имени Харин, сын Менадора и Фестиды, веселый и общительный. Никто лучше него не мог изготовить колбасы. И если у вас домашний праздник какой, вы могли придти к нему за рецептом. Его любовно так колбасником и прозвали. И вот этот Харин, сын Менадора и Фестиды, отстранил от себя все разно-образное семейное хозяйство и стал каждый день заниматься только колбасой. Изготавливать ее и продавать. Остальное, говорит, я и на деньги куплю. И за рецептом к нему уже было не сунуться. Очень удивило это афинян. |
|
Вслед за Харином некий Мелант, сын Антигена, объявил себя только кирпичником.
И очень этому радовался. Мол, все остальное тоже стану покупать… А сам
буду месить глину, нарезать и обжигать кирпичи, и все. Поначалу у него
во дворе скопилось много кирпича, а потом мало-помалу афиняне вошли
во вкус: из тележек, отправленных за кирпичом, даже очередь образовывалась
иногда. И ведь никаким особым искусником он не был. Афиняне недоумевали.
Однако кирпичи покупали, поскольку вдруг и строительный зуд их стал
одолевать.
А вот Евген, объявил себя венцеплетом: стал плести венки для застолий. Но венки - не колбаса и не кирпичи. Никто, разумеется, их не покупал, если только для смеху. Бедняга ошибся. А люди над ним потешались. Смеялись афиняне. Но появились причины и для настороженности, и даже для опаски. В разных домах люди стали устраивать торговые лавки. Сначала приезжие. Но ведь и свои тоже! И приобрести у них можно было всякую всячину. И ни один агороном, смотритель рынка, к ним не подступись. За домашними стенами все скрыто. Вроде бы ничего особенного. Раньше по вечерам, когда рынки закрыты, кое-кто дома тоже приторговывал, тем же вином. Не даром же отдавать. А тут круглый день торговать стали. Не хочешь далеко идти за чем-нибудь нужным для дома - пожалуйста, плати и бери. А можно и в долг - потом отдашь. Бери, то есть, без денег. Вроде бы очень удобно и хорошо. Однако прибежит человек за кувшином вина. В долг. А ему говорят: бери еще что-нибудь, той же колбасы от Харина. Человек начинает возражать, не хочу, мол, мне и вина-то нужно всего ничего - вот маленький этот кувшинчик. Мол, тому, кто придет за пятью кувшинами, тому и колбасу навязывайте. Не хочешь с колбасой, отвечают, не бери. А человек-то только вина немного хочет. Вот в чем штука-то. Больше того, то там, то тут проявились люди, к которым, пожалуйста, приходи человек, бери деньги в долг под проценты. Прежде тоже изредка ссужали деньгами богатый богатого. |
Корабль,
например, снарядить. А теперь… Простому человеку ой как дорого обходится
такой соблазн - известно ведь, берешь чужое на время, а отдаешь - и
больше, и свое, и навсегда.
А еще - даже бойкий язык афинянина не знает, как назвать то, что учудил Пилий. Из аристократов. Ну, не из самых эвмолпидов, которые на элевсинских мистериях выступают иерофантами, но из кериков, там же удостоенных чести факелоносцев. Тот Пилий, у которого слава разрушителя, растратчика, распутника, любителя удовольствий. На удовольствия он все отцовское достояние размотал. Правда, он же и сочинитель, и знаток песенок всяких, что так часто поются на праздниках. Размотал отцовское достояние Пилий и принялся давать уроки, словно восточный мудрец какой-нибудь, или мудрец заезжий из других дальних краев. Запрашивает Пилий дорого - знатная фигура все-таки. И учит только тех, кто уже что-то знает. У меня, говорит, школа, а не шерстобитня. Да, у него - не шерстобитня. А вот внаем брать он додумался маслодавильни. Их в городе и в округе с десяток наберется. Взял одну, взял другую. Люди потешались: чем маслодавильня лучше шерстобитни. Потешались, потешались, пока Пилий все маслодавильни себе не забрал. Тут и опомнились. Придет осень - сколько же денег до-быть можно будет. А, главное, теперь он, гуляка, посмеивается. Я, говорит, хотел показать, как легко деньги зарабатываются. И еще стихи сочинил: Что ты, глупец, в огорчении машешь руками? Хочешь успеха достичь - шевели головой. Об этом керике Пилии Тезею, выходцу из Трезен, в общем-то, еще лишь осваивающемуся в Афинах, рассказала Пракситея и сказала: прими его. - Ты хотел меня видеть? - спросил царь Пилия, когда тот появился в мегароне. - А ты разве не хотел бы видеть всякого своего афинянина? - вопросом на вопрос ответил Пилий. - Пожалуй, - согласился Тезей, - с чем же ты все-таки пришел? - Хочу быть полезным тебе. |
- Это хорошо, - одобрил молодой царь.
- И чтобы ты был мне полезен, - добавил Пилий. - Вот как, чего ж тебе надо? - Денег. - Так просто, - рассмеялся Тезей. - Если бы мне нужны были знания, я, как твой брат, отправился бы в Финикию или в Египет... Впрочем, я там уже был. - Поликарпик, - сразу же утратил веселость молодой царь. - Прости, я не хотел тебя огорчить. - Но ты ведь не так давно взял внаем все маслодавильни, - сказал Тезей. - На последние. - Что так? - Интересно было. - А зачем тебе деньги теперь? - Отправлюсь в Дельфы, пока урожай оливок поспевает. - Зачем? - Интересно... И тебе будет интересно. - Почему? - Я отправлюсь в Дельфы за твоим оракулом. Ты же вон ка-кие новшества затеваешь. - Оракул? Пожалуй, - согласился Тезей… - Но мне и здесь нужен по-настоящему дельный человек. - Если искать с пристрастием, разве такого найдешь? Пилий все больше нравился Тезею. - Скажи, что ты сделаешь с деньгами, которые дадут тебе маслодавильни? - Истрачу... Скряги с деньгами ссорятся, а я даю им свободу. - Истратишь на услады и тряпки? Фигуру Пилия изящно облегал плащ из тонкого и очень до-рогого сидонского полотна. |
|
- Если бы роскошь была дурна, роскошествовали ли бы боги на своих пирах?
- опять вопросом на вопрос ответил Пилий.
- В тупик тебя не поставишь, - одобрил Тезей. - Не думаю, - добавил он, поразмыслив, - что ты пришел ко мне только за деньгами. - Разумеется, - согласился Пилий, - стоило ли приходить из-за такой мелочи. - Что же ты хочешь еще? - Денег. - Зачем тебе эта мелочь? - Пока я обучаю только тех, кто может мне платить, - объяснил Пилий. - Но я хотел бы создать школу и не для самых богатых молодых афинян. По привычке их призывают овладевать боевыми искусствами. А я хочу приохотить их и к другим знаниям. - Им преподают и иные знания, - заметил Тезей. - Не смеши меня, царь... Камушек - единичка, двойка - два камушка... Я хочу объяснить им, в том числе, почему цифры священны... И многое другое. Ты ведь знаешь, что отличает людей образованных, основательно воспитанных, от иных? - Что? - Подаваемые ими надежды… На худой конец, объезженные кони полезнее необъезженных. - На это денег не жалко, - согласился молодой царь. - Ты философ, - помолчав, сказал он. - Да. - Тебе-то что дала философия? - уже совсем дружески спросил Тезей. - Способность говорить, с кем угодно. - Поэтому поедешь со мной, - заключил молодой царь, - на переговоры по аттическим землям... В Браврон сначала. Оракул подождет. Выехали рано утром, двумя отрядами. Во главе Тезей и Герм. Двигались пока, как один отряд. Разделиться им предстояло в Колоне. Тезея путь - в сторону Браврона, а Герм пойдет к Марафону. На сто стадий разойдутся их дороги. |
Ехали кто в колесницах, кто верхом, перекликались друг с другом, как
утренние птицы. От Колона Герм со своим отрядом на-правился к марафонскому
четырехградью без промедления. Тезей задержался. Его привлекла достроенная
уже башня Тимона, где уе-динился этот отшельник. Молодой царь, может
быть, и проехал бы мимо. Да очень уж заинтересовал его раскатистый смех,
раздавшийся в высоте.
- Эй, Тимон, - крикнул Тезей. Башня была трехэтажной, но проемы окон имелись только на самом верху. Смех прекратился, и в одном таком окне возникла тимонова голова. - Ты смеешься надо мной? - спросил Тезей. - Нет. - Ты - один? Почему же ты смеешься, когда рядом с тобой никого нет? - Как раз поэтому. - Если все, по-твоему, обречено и жизнь не станет лучше, то, может быть, ничего и не предпринимать? - спросил молодой царь. - Я этого не говорил. - Ну, тогда смейся, а мы поедем. - Далеко? - все-таки поинтересовался Тимон. - В Браврон. Отряд Тезея свернул направо. Спутники его притихли, как призадумались. Через некоторое время - владения Артемиды, мед-вежьей богини, ее главное святилище в Аттике, расположенное в Бравроне. А чуть далее - в Гапах Арафенидских - опять храм этой богини. "И медведицей в Бравроне одевалась в пурпур я", выводят знатные молоденькие и легкомысленные афинянки. Именно в Бравроне ежегодно устраиваются праздники в честь Артемиды, этой бегуньи в хитоне до колен, о которой забыть песнопевец не смеет. Кто знает, вправду ли строго блюдет свою невинность эта бессмертная охотница, однако девственность дедовских обычаев и устоев среди приверженцев ее соблюдается весьма строго. |
Для
них любое нововведение - все равно, что клятвопреступление. А для нарушителей
клятв Артемида - быстрый враг. Без какой бы то ни было снисходительности.
Так что, призадуматься Тезею и его спутникам было о чем. К тому же в Бравроне или, может, даже ближе, в Стириях, их ждала непростая встреча со стариком Орнеем, которого земной отец Тезея Эгей выжил из Афин. Выгнал, одним словом. На худой конец, с сыном Орнея Петиоем можно будет потолковать, - думал Тезей. Чтобы скрасить дальнейший путь, тем сократить его и чтобы развеять других спутников, Пилий попробовал втянуть Мусея в придуманное им самим состязание. Мусей не Тезей: с ним Пилий давно и хорошо знаком. - Мусей! - на скаку прокричал Пилий, хотя можно было и не кричать, - философия, как живое существо: логика - кости и жилы, этика - мясо, а физика - душа. Понял? Давай теперь ты. Мусей оглянулся, как отмахнулся: - Ты бы, конечно, предпочел мясо понежней. - Фу, какой мрачный, - не отставал от него Пилий, - улыбнулся бы и тем самым принес жертву харитам… Продолжим… Берем яйцо: скорлупа - логика, белок - этика, а желток - физика. - Яйцо, конечно, всмятку, - уточнил Мусей. - Хорошо... Видишь огороженное поле, - не унимался Пилий, - давай так: ограда - логика, урожай - этика, а деревья - физика. - Ничего в голову не лезет, - отмахнулся Мусей. - Ничего?.. Все возникло из ничего, - призадумался вдруг Пилий. - Что возникло? - не понял Мусей. - Все, - повторил Пилий, - все вокруг... Вообще - мир наш. - Не из ничего, я полагаю, а от начала, - поправил приятеля Мусей. Теперь беседа завязалась и двинулась сама собой. - Хорошо сказано, - обрадовался Пилий. - Толку-то, - не разделил его радости Мусей. |
|
- Твоя правда, толку не много,- согласился Пилий, нисколько не огорчившись.
- И все-таки мы находим удовольствие в подобных беседах. Наслаждение
даже.
- Наслаждение, наслаждение, - вздохнул Мусей, - я бы предпочел наслаждению безумие. - Наслаждение - прекраснейшее из безумий, - отпарировал Пилий. - Это оттого, что мы себя не слышим, когда болтаем о вечном, - проворчал Мусей. Пилий рассмеялся, долго хихикал. - Лира тоже слушать себя не умеет. - Чего ты все радуешься, - удивился Мусей, - тебя ничем не проймешь. - Почему? Проймешь.., - не согласился Пилий. - Только философа надо действительно хорошенько хватать за уши: убеди и уведи. - Настоящая мудрость в?дома только природе, и она сама у себя учится, - вздохнул Мусей. - Точно, - согласился Пилий, - природа умеет учиться сама у себя. - Идеи вечны и чужды страданию, - заявил Мусей. - А, значит, чужды и нам с тобой: люди только и знают, что страдают, - добавил он. - Не вполне, - возразил Пилий, - как бы живые существа выжили, как жили бы, если бы не были приспособлены к идеям. Мусей на это не ответил, поскольку в голову ему пришла со-всем иная мысль. - Мы с тобой говорим так, словно что-то ищем, словно стараемся что-то вспомнить. - Надо полагать, мы - наследники золотого века, - по-своему подхватил мысль Мусея Пилий, - мы его остатки, хотя и не помним об этом. - Герофилу бы сюда, - заметил Мусей, как бы признавая тем самым правоту Пилия. - И Поликарпика, - обернулся к ним Тезей. Так Мусей с Пилием и ехали, не замечая дороги, в беседе. Развеять, может быть, и не очень развеяли своих спутников, но все их внимательно слушали. Не только Тезей. |
Наконец, будто показались строения Стирий.
- Вот тебе, Пилий, и философия, - оживился Мусей, - видишь: стены города - логика, и внутри - разум... - Какие же это стены? - Возразил оказавшийся более зорким Пилий, - это же отряд воинов. Нас ждут. Афиняне замедлили движение, в два ряда группируясь за спиной Тезея, и, перестроившись, остановились. От отряда стирийцев отделился всадник с копьем, подпрыгивающий в седле и с темным, непомерно большим щитом. - Я еду один, - тоном приказа предупредил своих Тезей. Он не взял из колесницы ни копья, ни щита и поскакал навстречу стирийцу. Однако Мусей и Пилий не послушались и устремились за молодым царем. Их кони, чувствуя своих хозяев, держались сзади и ступали неслышно. Всадники съехались и остановились. - Я Петиой, сын Орнея, - назвался стириец, хотя и Мусей, и Пилий его знали, - я приехал по поручению моего отца. Конь Петиоя развернулся к афинянам боком, и из-за щита, большого, почти в человеческий рост, с медными бляхами на воловьей коже и с медным же ободом по краям, видна была только голова сына Орнея. - В урочищах великой Артемиды гостей приветствуют оружием, - улыбнулся Тезей. - Нам не очень нравится то, что вы везете с собой, - без улыбки, высокомерно объявил Петиой, - и вы - не неведомые гости, которых сначала угощают, а потом расспрашивают... Однако не беспокойся, хозяин Афин. Орней приказал встретить вас миром... Пока миром, - видимо от себя присовокупил он. - Столы наши ждут вас. - Ты забыл добавить "и царь Аттики", - поправил стирийца Тезей. - Столы, разумеется, хорошо, - продолжал он, - но к чему оружие? - Надо же вам знать, что оно у нас в хорошем состоянии, что за ним отлично ухаживают, - усмехнулся Петиой. - Так мы ждем вас. Он тронул узду и поскакал обратно. |
Развернулся и Тезей, натолкнувшись прямо на Мусея.
- Я сказал, что еду один! - недовольно воскликнул он. - Я так увлекся беседой с Пилием, что не слышал, - объяснил Мусей. - А ты? - молодой царь повернулся к Пилию. - Я же его собеседник, - развел руками Пилий. - Мы оба так увлеклись беседой, что не расслышали, - уточнил Мусей. Пока Тезей с философами возвращался к своему отряду, Петиой тоже успел доскакать до своих, и получилось так, что, когда отряд афинян тронулся с места, воины на подходе к Стириям уже расступились, освобождая им дорогу. Пир в честь не очень желанных гостей устроили в стирийском мегароне Петиоя. Так что до Браврона афиняне немного не доехали. Сюда же к сыну прибыл и Орней. И расположился на хозяйском месте, усадив по обе стороны от себя Тезея и Петиоя. Начали пиршество, как заведено, с возлияний, посвященных Зевсу Олимпийскому, Артемиде и героям. Однако ни праздничности, ни веселья, сопутствующих обычно застольям, не ощущалось. Напряженность сковывала и гостей, и хозяев. Когда, по традиции, надо было поднять чаши за героев, Орней счел необходимым провозгласить здравицу сам. Не без труда поднявшись, он сказал негромко, но со значением: - Совершая возлияния героям, восславим наших великих предков и прародителей, которые славными трудами своими установили порядок на наших землях и завещали нам беречь его. Их устами говорили боги, и боги же руководили их подвигами. Было ясно, куда клонит Орней. И Пилий, видя, что Тезей молчит, исполнив вместе со всеми возлияние в честь героев, опустошил и свою чашу, а оторвавшись от нее и хохотнув, добавил с интонациями Орнея: - А что, если мы теперь сами становимся прародителями кое-чего нового. Воспряньте, друзья, мы родоначальники. - Например? - любезно, как хозяин гостя, спросил Пилия Орней. |
|
-
Свободного человека, - игриво начал перечислять Пилий, загибая пальцы,
- народовластия, равенства людей - чем бы они ни занимались.
- Ты шутишь, - улыбнулся Орней. - И да, и нет, - ответил Пилий. Такое начало беседы невольно расставило все по местам. Незачем было теперь для соблюдения закона гостеприимства давать пиру развертываться, как ни в чем не бывало, откладывая главный разговор на конец. - А как же сильный защитит слабого, если все разбредутся, куда каждому захочется? - поинтересовался Орней. - Сильный идет и слабого за собой ведет, - мгновенно откликнулся и Мусей. - А что, не самая плохая мысль, - рассудил Орней. - Я бы сказал иначе, - вступил, наконец в беседу Тезей, - ум - твой вожатый. - Ум… - повторил Орней. - У нас все на своих местах, как и во времена предков наших. Каждого видно, кто он, кто таков. Не вышло бы разброда умов. Государства погибают, когда не могут отличить хороших людей от плохих. - В нашем государстве законы будут работать на всех, оди-наково для каждого, - сказал Тезей. - Ваш молодой закон противу древнего обычая, что паутина. Если в нее попадет человек маленький, закон выдержит, если же большой и сильный, то разорвет паутину и вырвется, - стоял на своем Орней. - И не надо нам новых законов, - поддержал отца Петиой. - Разумеется, - перешел в наступление Тезей, поскольку теперь ему надо было отвечать не старику Орнею, а Петиою, - самые безопасные корабли это корабли, вытащенные на берег. - Вот и плавайте, а мы на бережку посидим, - пришел на подмогу Петиою кто-то из стирийцев. - Для козла лоза съедобна, для меня же виноград, - насмешливо вставил Пилий. |
- У винограда тоже разные гроздья, - строго возразил старый Орней, но
и не возвышая голоса, чтобы снять накал страстей, - гроздь наслаждения,
гроздь опьянения и гроздь омерзения похмельем.
Однако страсти уже повыскочили изо всех углов. - В Афинах ходить по улицам нельзя, - горячился Петиой, - только отовсюду и слышишь: кто купит уксуса, кто купит уксуса, покупайте пирожки, покупайте, покупайте, покупайте... Хоть уши затыкай. У нас, если у соседа кончился уксус, с ним другой сосед поделится. Как можно осуждать ложь, а в лавках лгать всем в глаза. - Рынок - место, нарочно назначенное, чтобы обманывать и обкрадывать друг друга, - прогудел кто-то басом. - Толстеет один, худеет другой… Чего не клал, того не бери, - поддакнул басовитому еще кто-то. - Хватит! - приказал Орней. - Это наши гости. Мегарон затих. И Тезей почему-то вспомнил дорогу, которая, теперь, казалось, очень давно вела его в Афины. Вспомнил, с кем довелось сразиться и кого убить. Особенно Керкиона. В первую очередь Керкиона, назвавшего его, Тезея, убийцей людей воли. Керкиона, выступавшего за первородное братство тех, кто не разделен ни стенами, ни имуществом. Керкиона, убившего свою родную дочь Алопу за то, что та позволила себе влюбиться в человека из-за стен, разделяющих людей, такого, как и сам Тезей. О боги, он ведь дал слово Лелегу поставить Алопе памятник. И не одной ей. Сейчас, рядом с Орнеем и Петиоем, рядом со стирийцами вновь ожил перед ним образ Керкиона. Все как бы повторялось. Да и по-бедил ли он Керкиона? Победил ли он его? Тем временем, прервав молчание, от его же слова наступившее, Орней, будто сам себе, совсем старчески произнес: - О, Артемида, защитница древних порядков. Бротей кинулся в огонь, сойдя с ума, когда не отдал тебе почестей. А теперь, глядишь, скоро тебе невесты и кукол перестанут приносить... - Я только что из Беотии, - мечтательно вздохнул Петиой, - вот где бесхитростные люди. |
- И туповатые, - усмехнулся Пилий.
- Пусть туповатые. А я там одну ничью скалу приметил и готов город на ней создать. И пусть за водой далеко ходить придется, - сказал сын Орнея. - И назовешь город Новыми Стириями, - подзадорил его Мусей. - Стириадами, - отвечал Петиой. Да, напрасно Тезей надеялся договориться с молодым Петиоем. - Что ты решишь, Орней? - спросил афинский царь старика. - Подождем, что решат остальные демы, - устало ответил Орней. … Возвращались афиняне домой, словно какую обузу с себя сбросили. Но и вино, конечно, растормошило отпировавших. - Брат мой по золотому веку, - воззвал Мусей к Пилию, - все-таки мы глупцы: зачем хотим, скажи мне, распутать узел, который, даже запутанный, доставляет нам столько хлопот? Знал бы ты, как далеко в будущее уходят эти хлопоты, сколько времен люди будут хлопотать и лопотать об одном и том же. - Это лишено логики, друг, - не согласился Пилий, - ведь все должно чем-то завершиться. - Тут не нужна логика, - заявил Мусей, - это предсказание. "Победил ли я Керкиона? Или Керкион побеждает?" - снова подумалось Тезею. Однако молодость и есть молодость. Когда перед Тезеем и его спутниками возникли очертания Афин, они развеселились, забыв обо всем на свете. Можно ли не радоваться родным улицам, игре света и теней на храмах и площадях, родным запахам и звукам, тому, что чувствуешь себя самим собой, да еще и защищенным ото всей иной реальности могучим щитом. И это все помогает тебе открыться и раскрыться в мире миров, почуять в себе ну прямо-таки божественные силы. |
|
Последовавшие вскоре новости тоже способствовали хорошему настроению
Тезея, его сотоварищей и вообще общегородской ободренности. В Афинах
стало известно, что к начинаниям молодого царя присоединились земли
между горами Гиметтом и Пентеликоном. Следом пришла и еще хорошая новость:
Тезея поддерживает вообще весь юго-запад Аттики с центром в Форике.
И тут Афины как утратили чувство реального. Даже старики повылазили на улицу и взбудораженно что-то обсуждали, размахивали руками, суетились. Хватит, соглашались... Чего хватит? Да, хватит жить в скупых объятиях окаменевших устоев. Тяготит нас их застоявшийся строй. По любви оно, может быть, и приемлемо. Но где она, прежняя любовь? И шагу не ступишь по собственному усмотрению, как в доисторической древности. Для собственного разумения места нет. Жизнь получается ненастоящей. А нужна на-стоящая. Отвернемся от старого мира. От него уже отвернулись боги. Он больше не родит великих героев. Пусть и нас отпустит, как отпускают детей родители в их взрослость. Обратим взоры на передовой Восток. На Восток, откуда восходит солнце, откуда доносятся до нас сведения о замечательных знаниях, откуда привозят такие красивые и полезные вещи. Конечно, сохранять все лучшее в своем, накопленном. Ничего не перенимать сослепу. О Востоке ведь тоже можно сказать: "Хорошо поёшь, а на деле-то как?" Встретятся трое хоть здесь, хоть на Востоке, и божественная сила каждого в отдельности как пропадает куда-то. На троих только опьянение гарантировано и вляпывание в грех, видимо, первородно тяготеющий над всеми. Или божественная сила, дар богов каждому, остается в каждом лишь в младенческом состоянии? И люди младенчествуют поэтому? Надо же, грех давнишний, первородный, а в головах взрослых людей младенчество как застряло испокон веков и навеки… А где справедливость при этом? |
Хватит... Хватит плыть по течению. Здесь не Восток, старый да мудрый.
Здесь, в Аттике, нельзя пускать жизнь на самотек. Здесь уже бродит много
свежих идей, да и много свежих незакосневших натур. Можно выбрать, обсудить
правильные способы и направле-ния всеобщего действия… И, о радость,
родилось новое слово "полития". Афины - это полис. Действия,
направленные на его благо, - полития. Правда, новое слово придумал Менестей,
которым соратники Тезея, недолюбливая, даже пренебрегали, случалось,
- уж больно непонятного поведения личность. А тут Менестей, как обычно,
заглянул к Тезею со своим очередным отчетом о неявных процессах в афинской
жизни, попал на беседу молодых устроителей народовластия, посидел как
бы сбоку, в уголке, и выронил это слово - полития. Просто у него так
получилось. Он, может быть, и отчета себе не отдавал, что за словечко
подбросил обществу. Но присутствующие очень активно откликнулись. Какое
точное слово! Даже поахали от умственного удовольствия. И подхватили
это сло-во, будто было оно всегда. В основу всего ляжет полития. Полития
поможет сохранять и приумножать добро, отвращать от несчастий и заблуждений.
Политии станут подчиняться ораторы. Полития поможет выработать хорошие
законы с системой жизни, где все равны. И дурные, и хорошие. И это,
как уже выяснили для себя мо-лодые собеседники Тезея, - первая, низшая
форма равенства. Высшая же: должному - должное. Это, впрочем, тоже не
раз обсуждали у Тезея. Новое - разумное сочетание того и другого. И
сочетанию следует учиться каждый день. Во всем. В том числе - земледельцам
- в земледелии, морякам - в плавании и морской торговле, ремесленникам-демиургам
- в ремеслах. На этих путях общество избежит разрушительных пороков.
Избранные же должны учиться, кроме политии, верховой езде, искусствам
и философии. Этой дорогой они достигнут совершенства.
|
И еще обязательно: правильное соотношение людей во власти, состоятельных
и малоимущих. Никаких крайностей. Крайности искажают задуманное и лишают
его истинности.
Конечно, рассуждения молодых людей были, с одной стороны, прекрасны, но их представления о политии перекочевали в заоблачные выси, в чисто умозрительные, абстрактные конструкции. Искали, казалось, общедоступные формы возможного улучшения жизни, ссылались на богов и героев, на замечательные события прошлого... С другой стороны, как малоопытному в грубом текущем подыскать неиспорченное событие, проясняющее твою благую мысль? Так чувствовали себя люди в мегароне у Тезея. А на улицах? Предощущения, ожидания, взбудораженность. И гудело на улицах: бу-бу-бу... Слов не разобрать - гул сплошной. Единственно, что можно время от времени четко различить: "И да здравствует Тезей!" Существовали, конечно, и иные мнения, но их как бы забивало, глушило настроение более активных граждан. И конечно, образованные сторонники Тезея решили воспользоваться такой, почти всеобщей, взбудораженностью ожидания. Для начала предполагалось публично порассуждать перед народом о богах и мироздании. - И хорошо бы, чтобы полис платил за эти выступления, - предложил Клеон. Мысль понравилась. И в целом понравилась, и в том, что платить за интерес интереснее - кто-то и увлечется возможностью стать образованным. - Надо прочитать народу весь свод преданий и песен древних, - добавил любитель искусств Пелегон. - И чтобы не пропускать ни строки: где остановился один чтец, с этого места продолжает другой. - Слишком красивым все представляется, - заметил все-таки скептический Мусей. |
|
- Это оттого, что и Мусей, и вы все про танцы мало знаете, - объяснила
Пракситея. - В танце все складно. Танец замешан на музыке. А музыка
все равно что вино.
- Тогда полития - тоже музыка, - с жаром вставил Герм. - Нет уж, музыка не может быть грубой. Пойло - это не музыка, - возразила Пракситея. - А похмелье - не праздник, добавил Мусей. - От похмелья чесноком разит. Вскоре стало известно: к Тезею присоединяется на севере и четырехградье во главе с Марафоном. Что здесь сказалось? Поездка туда Герма или то, что Тезей именно там поймал устрашавшего всю округу критского быка? И молодой царь засобирался съездить еще севернее - в Афидны. В Афидны Тезей направился с небольшой группой всадников. Все-таки ехать по территориям, уже присоединившимся к центральному полису на новых условиях. Дальше будет видно. Если в четырехградье убедят молодого царя, что необходимо усилить его отряд, он сделает это с помощью местных воинов. Марафон открывает, как говорят в Аттике, дорогу в леса, не в те, что по уступам и склонам кое-как взбираются к вершинам гор, таких у самих греков вполне достаточно, а в те, что спускаются и на равнины, занимают их собою с каким-то зеленоствольным нахальством, словно только они тут и хозяева. Земля деревьев - целая страна. Не роща с птичками, посвящаемая богу или богине, а неведомо что. Можешь ли ты подарить своим бессмертным то, чему и конца не видно, где запросто заблудиться. Чьи эти леса? Где им пределы? Прожорливости коз наших аттических на них не хватает. Может быть, конечно, это далекие предки греческие оттеснили скопища деревьев к склонам гор, расчищая себе равнины. Но ведь и человеку где-то жить надо. |
Так вот, в Марафоне, который открывает дорогу в леса, Тезею разъяснили:
Афидны, именуемые малолюдными не только потому, что там жителей, действительно,
относительно немного, но и оттого, что на душу каждого приходится несчитанное
количество деревьев, весьма миролюбивы. Не варвары какие-нибудь. И вождь
их, Афидн, тоже не злой. Хотя и со странностями: сильно ученый. Может
быть, правда, именно поэтому Афидн старается поддерживать хорошие отношения
и с марафонцами с этой стороны, и с фессалийцами с той, где леса временно
кончаются и снова открываются более свободные пространства. До других
лесов, которые ведут, и впрямь, неведомо куда. И может быть, нигде не
кончаются… Да уж, для греков куда более предпочтительно море со всеми
его опасностями. Они, греки, и в море стремятся оттого, что там ни лесов,
ни гор. Глазей - куда хочешь. Пусть и на саму опасность.
В свою очередь, и марафонцы хорошо относились к жителям Афидн. Да и почему к ним хорошо не относиться, когда наблуждаешься по лесам и вдруг выходишь к мирному жилью. Как не обрадоваться… Молодые афиняне с Тезеем тоже испытали подобное, когда выехали из леса на обширное пространство между разбегающимися в разные стороны стенами деревьев и увидели ближе к себе выложенные из крупных тесаных камней стены Афидн и выглядывающие из-за них верхушки построек. … Через некоторое время омытые и умащенные в гладкостенных купальнях афиднянками, благоухая, расположились тезеевцы перед домом здешнего владыки. На земле были расстелены полотнища плотной толстой ткани, сверх нее - хорошо выработанные шкуры животных, самих гостей одели в тонкие женственные хитоны, прикрытые косматой шерсти покрывалами. Громко гогоча, гости играли в кости. |
- Такая плотная наша ткань, что масла не впитывает… - похвасталась одна
из юных прислужниц. - Почти не впитывает, - поправилась она.
- Значит, пятна все-таки остаются, - весело уточнил Пилий. - Если за все хвататься, не омыв рук, так они везде останутся, - отчеканила словоохотливая молодая афиднянка. - Не скажи, - вмешался в разговор Мусей, - тебя, красавица, прихватишь, кожица порозовеет, а потом все сойдет. - Мужчинам вообще все сходит, - оставила за собой последнее слово лесная нимфа. Но вот и к парадному пиршеству было все готово. Гости поднялись в покои Афидна, миновали небольшую статую Гекаты, хранительницы дома в ночные часы. Не медной, не из глины вылепленной, а деревянной, вырезанной грубовато, словно в прадедовские времена. Статуя тоже напомнила о лесной стороне, до которой добрались афиняне, как и колода Аполлона уличного - дневного покровителя дома, которую афиняне видели, еще подходя к усадьбе. Если бы эта колода не стояла близ жилища вождя афиднян, ее можно было бы принять за изображение какого хочешь бога, Гермеса, например, особенно если поставить такую колоду на развилке дорог. Стены приемных покоев здесь тоже покрыты деревом: гладкими и хорошо пригнанными друг к другу досками, словно в корпусе морского судна. На них, как и следовало в мегароне предводителя, развешено оружие. Повсюду вдоль стены расставлены фигуры божеств, ведомых и неведомых афинянам, может быть, и не только божеств… Афидн поощрительно улыбнулся, отмечая про себя удивленное любопытство гостей, разглядывавших статуи и статуэтки из металла, камня, глины и деревянные: собственно выставка эта и была специальная, предназначенная именно для обозрения, а не только для проведения священных ритуалов при поклонении бессмертным. Однако афиняне приехали все-таки не пировать, а на переговоры. |
|
Поэтому,
дав застолью подразогреться, Афидн увел из мегарона самых важных из
них: Тезея, Герма, Мусея и Пилия. Они вышли на задний двор, миновали
мощеную каменными плитами его часть и, ступив на голую землю с островками
травы, достигли небольшого сооружения, крытого черепицей, сложенного
из нетесаных бревен. Дверь этого сооружения украшала масличная ветвь,
обвитая белой шерстью, но на ней не было подсохших завязей, какие обязательно
бывают на ветвях, прикрепляемых ко входу в обжитый дом. Внутри было
светло благодаря множеству светильни-ков, чисто, пахло свежестью. Лесной
воздух проникал в щели между бревнами, хорошо промытыми. Здесь тоже
вдоль стен выставлены медные, деревянные и глиняные фигурки. И резные
почетные скамьи, и дощатый скобленый стол ждали гостей с вином и яствами.
- Место для уединения, - объяснил Афидн, приглашая гостей рассаживаться. - Так что, порассуждаем. Невысокого роста, медлительный, загорелый, он сам был похож на одно из оживших своих глиняных или деревянных изваяний. - Ты ведь понимаешь, зачем мы сюда приехали? - первым спросил Герм. За благополучие переговоров в Марафоне и далее за ним отвечал как бы он, а не Тезей. - Ты думаешь, что для нас, деревенских грамотеев, это не понятно? - усмехнулся Афидн. - Тогда что обсуждать? - спросил Герм. - Почему бы и не подумать, - возразил Афидн. - Мы в наших лесах диковаты, безмятежны и не особо податливы. Это в Афинах люди на морском ветру подвижны и отзывчивы на перемены. У нас бы не наломать чего… - Цикута для перепелки питательна, а для человека - смерть, - понимающе откликнулся Пилий. - Вот именно, - подтвердил Афидн. - К тому же возьмем положение наше. Если посуху, - за нами малоповоротливая Беотия. По морю ее обогнешь - дикие фессалийцы. Перед нами? Вы - афиняне. |
- Все мы жители Аттики, - поправил Афидна Тезей.
- Ну-у.., - неопределенно протянул хозяин. - Тебе нет дела до отечества? - изрек Герм. - Мне очень даже есть дело до отечества, - возразил Афидн. - Мое с ними отечество. - Он сначала повел рукой в сторону разместившихся вдоль стен изваяний, а потом обеими руками указал наверх, в небеса. - Там наше отечество. - А здесь что? - продолжал напирать Герм. - Здесь, как я уже говорил, мы находимся посередине, - продолжал Афидн, - поэтому должны дела свои соразмерять. - Взвешивать, - усмехнулся Мусей. - Пожалуй, - согласился Афидн. - К тому же - вот мы лучшие, - последнее относилось к собравшимся, - хотим добра. Добра для многих. А чем в действительности это наше желание обернется… Ведь мы не боги. Большинство людей, как вы сами знаете, если их жизнь затронуть… - Значит, стараться улучшить людскую жизнь бесполезно?.. Хороша позиция, - уже рассердился Пилий. - Добро, конечно, не вред, - по-своему согласился с ним Афидн. - Получается лабиринт, - заметил Тезей. - И где взять нить Ариадны, - словно поддержал Афидна Мусей. Получалось, что беседующие стороны понимают друг друга, а решение ускользает. Противников, выходило, проще дожимать. Вот-вот возникнет спор. И уедем ни с чем, - подумал Тезей. - Действовать надо, действовать, - не выдержал общего молчания Герм. - Что на это скажешь? - спросил Афидна Тезей. - Да я что, - даже огорчился Афидн. - Я же хотел, чтобы мы порассуждали вместе… А так, я согласен. Опять же против неизбежного и боги бессильны. - Вот и отлично, - обрадовался Тезей. - Что до перепелок и цикуты, - повернулся к Пилию Афидн, - то в петушиных боях только перепела, убежав было от противника, возвращаются назад. |
- В лесу прячутся, - подзадорил его Пилий.
- Мы в лесу живем, но мы открыты беседе и дружбе, и рады тебе, Тезей, и твоим друзьям. - Чтобы я в вашем лесу спрятался, - рассмеялся Тезей, - Зачем самому Тезею прятаться. Тезей может что-нибудь у нас спрятать. Эти слова Афидна звучали почти пророчеством. На обратном пути Мусей вслух размышлял: - Знаешь, Пилий, зачем необходимо народовластие, равенство людей? - Зачем? - Чтобы люди научились ценить и, главное, понимать друг друга, видеть друг друга по-настоящему. А потом и идея народовластия себя исчерпает. - Чего? - не понял Пилий. - Народовластие само себя исчерпает, когда люди научатся понимать и ценить друг друга. - И любить, - подумав, добавил Пилий. - Любить? - повторил Мусей. - Действительно... И зачем тогда нужно будет какое-то властие… - А что же там будет? - Не знаю… Это так далеко, что для нас и для наших детей значит никогда. - Опять твои дальние пророчества, - огорчился Пилий, - вот утешил… В Марафоне они снова задержались. Тезей все-таки решил выполнить свой обет и поставить алтарь Гекалине. Старой Гекалине, которая приняла его и обогрела, когда он приходил сюда, теперь уже, казалось, вечность назад, чтобы поймать критского быка. Хрисипп, предводитель Марафона да и всего четырехградья, охотно и искренне откликнулся на предложение молодого афинского царя, хотя и не особо понял: почему алтарь - Гекалине. При жизни Гекалину здесь считали странной, относились к ней отчужденно, порой неприязненно. Сейчас, когда старая женщина умерла, все ее странности позабылись. |
|
Но,
если кого спросить, отношение к ней и теперь вызывало вроде как недоумение
- всех, достойных и недостойных, хотя все помнили, что всех их, достойных
и недостойных, Гекалина жалела.
- Чему алтарь посвятим? - Хрисипп пытливо вглядывался в Тезея. - Доброте. - Верно! - обрадовался Хрисипп. - Правильно. Когда уже и от Марафона отъезжали, Тезей, словно сам себе, проворчал: - Добро... добро... Доброта, вот с чем иногда рождается человек, вот, действительно, божественный дар. Остальное надо приобретать. - Слышал, Мусей, - встрепенулся Пилий, - вот это пророчество. И в отличие от твоих предсказаний, действует прямо сейчас. - Так ведь царь, однако, - улыбаясь, развел руки Мусей. Пусть даже обольщеньями своими… Раскрыв себя, не избежать вреда. Жизнь вдруг предстанет терпкой, как страда. Вы - гость иллюзий? Оставайтесь с ними. И слейтесь с упованьями благими. Когда-нибудь порыв таких утех, В грядущих днях, охватит сразу всех. И вправду станут истины простыми. Порыв души, что вспыхнул и пропал - Прообраз золотых первоначал. Не вечно будут зеркала кривыми. Вот вы едины в чувствах, и сейчас, Экстазу вторя, именно для вас Мир благом наливается, как вымя. |
Что же касается Афин, взбудораженности в городе будто прибавилось. Тезей
раздумывал, поглядывая со своего коня на снующих туда-сюда людей, на
горластые кучки размахивающих руками. Заболевание и выздоровление -
состояния одинаково переходные. Разберешься ли, что на самом деле происходит.
Лихорадка у отдельного человека понятна. Начало заболевания с началом
выздоровления не перепутаешь. А если всех лихорадит? Общество? Как отличить
выздоровление от заболевания? Очень просто и в дураках оказаться.
До ушей Тезея долетало: - Народовластие! - Аттика, объединяйся! - Новые афиняне! - Школы - для юношей! - Учеба - для девочек! - Даешь народные праздники! Так встречали Афины своего царя. Спутники Тезея радовались, считали, что город готов к переменам. Тезей же почему-то опасался ошибки в своих впечатлениях от городской трескотни. Ведь известное дело: всякий эллин в начале пира пьет из маленьких чаш, а, разгорячившись, да на полный желудок, хватается за большие. И тогда ему все нипочем, а он ни к чему не годен. Тезей внутренним взором попытался нарисовать себе образ предлагаемой им демократии, но воображение представило ему лишь какую-то сырую болванку - даже без самых первых нашлепков глины для будущих рук, ног, головы. Хорош мастер, думал о себе Тезей. И все - одно к одному. Над Афинами, кроме прочего, словно разгорелось весеннее солнце. В городе - море улыбок: Геракл осчастливил Афины своим появлением. |
Вопреки своему сурово-сдержанному характеру, всеэллинский герой тоже
был необычно весел, жизнерадостен. Совсем недавно Геракл выбрался из
годичного рабства, в коем пребывал у лидийской царицы Омфалы. Вырвался,
можно сказать, на свободу. И загулял. Даже к Эврисфею не явился, рабом
которого для исполнения двенадцати подвигов все еще по воле богов оставался.
Формально оставался, поскольку Эврисфей только в силу ниспосланных свыше
распоряжений дерзал приказывать Гераклу. Сам же всегда побаивался знаменитого
героя, даже элементарно трусил перед ним. Поэтому и приказания свои
передавал Гераклу через других людей. Последнее же повеление Эврисфея
Гераклу - отправиться за поясом царицы амазонок, оберегающим от любовных
чар, влюбленностей и вообще от коварного Эрота, - донесла до Геракла
общеэллинская молва. Лишь она смогла догнать его по дороге в Афи-ны.
Посланцы Эврисфея с этим не справились.
Рабство у лидийской царицы Омфалы было настоящим, хоть и не лишенным услад. Этой зрелой женщине этот крепкий мужчина был отдан, пусть и на время, но в полную собственность. Получила она его и стала делать с ним, что в голову взбредет. Самое несообразное и неслыханное. Например, Омфала, словно куклу, наряжала Геракла в женские одеяния, заставляла вертеться перед зеркалом, а то и исполнять всю женскую работу по дому… Любая женщина - такая загадка на белом свете, такая головоломка… Ну что она вдруг так? И как не понять Геракла, вырвавшегося на свободу после целого года таких испытаний и, естественно, загулявшего. Желание гулять к тому же усиливалось, обострялось совершенно неожиданным для него - до отчаянья, глупым, ни с чем несравнимым ощущением потери. Геракл чувствовал, что потерял Омфалу, что ничего подобного в жизни его больше не повторится, и что Омфалы ему всегда будет теперь не хватать. |
|
- Она меня называла женой, а я ее мужем не называл, - почти мстительно
заявил Геракл Тезею и его друзьям, обступившим его со всяческими вопросами.
- А что потом? - допытывался Пилий. - Потом… - не сразу ответил Геракл, - потом она развязала мой пояс. Молодые люди дружно расхохотались. - Глупенькие, это по-вашему "распустить пояс" - значит лишить невинности, - пояснил Геракл. - По-лидийски "развязать пояс" означает отпустить на свободу. - Помолчал и добавил. - Да будет так, пусть она пьет и ест. Этот словесный оборот "пусть она пьет и ест" молодежь поняла безошибочно, хотя такая восточная формула и была необычна для их слуха. - Что вы все про Омфалу да о женщинах, - отмахнулся гость, - как будто больше не о чем рассказывать. - О чем, например? - поинтересовался Тезей. - О спальных повозках... - На такой повозке ты возлежал с Омфалой? - ехидно спросил Пилий. Афиняне опять готовы были рассмеяться. - Нет, - опередил их Геракл, - вы опять не поняли. В спальных повозках жили и ездили племена мушков. Они появились с севера, ограбили и разрушили великую державу хеттов. Царство Омфалы - островок, оставшийся от этой державы… Уцелело и еще кое-что. - А мушки? - спросил Тезей. - Мушки сначала застряли на границе Египта, затем взяли с фараона дань и исчезли. - Совсем? - Кто знает, - ответил Геракл и, помолчав, добавил. - И волна огня шла перед ними... Так написано в лидийских свидетельствах. |
О Лидии гость рассказывал охотнее, чем об Омфале и себе. Поведал о золоте,
добываемом на реке Пактол, о том, что молотьбой в этой стране занимаются
женщины, что города ритуально очищаются, если в них стояли войска...
- Наверное, так женщины, собственно, даже не город, а себя очищают под руководством своей повелительницы, - сострил и Геракл. - А как еще тебя называла твоя повелительница? - спросил Тезей, в котором слегка начал бродить хмель. - Когда в хорошем настроении? - уточнил гость. - Когда в хорошем... - Отпрыск моего солнца, - улыбнулся Геракл. И все улыбнулись. - А когда в плохом? - Не скажу… На улицах города знаменитый гость вел себя иначе, чем с Тезеем и его людьми. Он непринужденно разговаривал посреди толпы, тут же собиравшейся при появлении всеэллинского силача, играл словами и мускулами, непринужденно же и помалкивал, если надоедало говорить. Он знал, афинянам достаточно было на него смотреть, смеялся он или нет, охотно ли отвечал всякому или сторонился прямого общения. В любом разе он представлял собою для них роскошное зрелище. Его даже и побаивались с чувством удовольствия. Каждый готов был принести хвалы герою, чуть ли не в очередь становились, слова подыскивали. Сочиняли речитативы, читали сочиненное ритмично, нараспев. И через какое-то время вдруг многие афиняне ощутили себя поэтами. Дар такой в себе обнаружили. В виде распаляющего голову и сердце томления. И это счастливо совпало со стремлением тезеевых аристократов просвещать афинян. Были придуманы мелкие награды, раздавали их сочинителям восхвалений Гераклу прямо на людях. |
Эффект
был таков, что сочинение ритмически выстроенных речей приняло повальный
характер. Начав с Геракла, увлекшиеся стали общаться подобным образом
со знакомыми, затем взялись и за своих близких, домашних, затем - соседей
и далее, и далее… Круг расширялся. Кто-то из самых находчивых придумал,
чем его стягивать. Стал записывать то, что напридумал. За ним - другой,
третий. Кто конкретно были эти первые писатели, никто и не запомнил,
потому что записывать каждый свое принялись чуть ли не все. Записывать
придуманное, будто это долговое обязательство или сообщение на другой
берег моря. Откуда ни возьмись, объявились и переписчики, кто за плату
готов был аккуратными буквами занести на свитки или таблички сочиненное
другими. Наиболее увлекшиеся придумали оставлять свои записи под печатью
в храме. В свитках или на кипарисовых табличках, словно речь шла о законах
или священных преданиях. И естественно, куда деться от новых веяний,
священнослужители стали назначать плату за хранение напридуманного смертными.
Спор даже наметился. Куда более пристойно складывать написанное - в
храм Аполлона, Диониса или в государственное святилище Афины.
Никто, правда, не кинулся разворачивать чужие свитки. Чего их тревожить, если сам все сочиняешь и сочиняешь... И надо же... Всем казалось, что ничего особенного и не произошло. Писали же - пусть тайно - и прежде на оградах, статуях и стенах храмов любовные признания, ругательства и пожелания кому-то отправиться куда подальше… Много писали. |
|
Однако, из необозримо написанного количества теперь определилось и некое
новое качество. Направление даже. Начали, помним, афиняне с восхвалений
Гераклу, незаметно перешли на себя, на своих ближних и дальних соседей.
Тут на одних восхвалениях не устоишь. Себя сочинители не щадили. Мало
ли у тебя самого недостатков. А других земель греки - такие разные.
Сверхпростодушны наивные беотяне. Сверхдисциплинированны строгие спартанцы...
Крайности - и есть недостатки. Есть они и в Афинах. И все-таки при всей
многоречивости, болтливости, неистребимого любопытства, пустой суетливости
многих афинян, афинянин, если он хорош, то - особенно хорош. И лучше
человека нигде не сыщешь.
Вот такое направление в настроенности афинян определилось. Молодые тезеевцы, радовавшиеся повальному увлечению сочинительством, вдруг всполошились. Кто же будет теперь хранить в памяти сокровища священных слов, если передать и их мертвым буквам? А к тому идет. Что будет с самой памятью человека? Как она оскудеет? Записанное может стираться, как вычисления на восковых табличках. Вычислишь и сотрешь. Вычислишь и сотрешь. Еще священный текст может быть стерт случайно или по чьей-то злобе. Еще совсем недавно Герофила и Мусей потешались, представляя, как всякий будет записывать все, что взбредет ему в голову. Какое море чепухи и бессмыслицы... И молодые аристократы из окружения Тезея, то ли для того, чтобы превзойти простонародное сочинительство, то ли для того, чтобы ослабить разрушительное влияние его на память - хранительницу священного - договорились записывать только самые удачные свои сочинения, когда слова ложатся в некое целое, и это целое будет словно пропитано нектаром и амброй, прокалено прометеевым огнем. Так возникли понятия "иносказание", "аллегория", и в конце концов - понятие образа. Иносказание не терпит пустопорожнего многословия. |
В
нем соединяются мысль, чувство и слово, и приобретает оно волшебную,
неизъяснимую глубину, широту и одновременно точность. Такое стоит записывать
для других.
И тут не обошлось без Геракла, поскольку он был у всех перед глазами с вечными своими дубиной и львиной шкурой. Можно сказать, толчок пошел от него. - Чудовища, с которыми борется Геракл,- это предрассудки людей, - изъяснился Пилий. И Геракл словно приобрел еще одно неоспоримое достоинство. Поездки Тезея по Аттике продолжались. И, конечно, в сопровождении Геракла. Его выставляли, демонстрировали могучего красавца-молчуна. Поглядите, мол, вот какой с нами герой. И никому тогда, конечно, не приходило в голову, что, может быть, тем самым молодые аристократы Афин невольно изобрели и показывали то и так, что в позднейшем будущем назовут рекламой. И реклама все-таки действовала: Аттика согласилась с новыми правилами объединения вокруг Афин. Но вот вышел редкий случай, когда Геракл остался наедине с Тезеем и предложил ему: - Поплывем вместе с тобой к амазонкам. И еще кое-кого прихватим. Тряхнем стариной. - Я же тут такое затеял, - засомневался Тезей. - А помнишь, ты собирался жениться на амазонке? - Помню, - улыбнулся молодой царь. - Ну, как? - Ох, - вздохнул Тезей. - Ладно, это потом, - не стал настаивать Геракл, - а сейчас мы отправимся в пещеру нашего с тобой кентавра Хирона на свадьбу Пелея и Фетиды. Боги приглашают. Затем я к тебе и прибыл. |
- Как отправимся?
- С Гермесом полетим... Как летали, не забыл? - И ты так долго молчал! Ну, знаешь, Омфала все-таки обучила тебя женской скрытности, - усмехнулся Тезей. Геракл задумался. - Она мне обещала: ты душу мою переймешь, - сказал он после паузы. - Вот-вот, - закивал Тезей. - Но разве нас с тобой может что-то исправить, - рассмеялся Геракл. |
|
с 15 декабря
2010
|
|
|
|
|