главная
о
лаборатории
новости&обновления
публикации
архив/темы
архив/годы
поиск
альбом
|
|
|
|
| Виталий
и Елена СААКОВЫ ГОРОД И ДЕТИ(1) |
| (1) | город взрослых с детьми |
| (1.1) | "настоящий" город |
| Города задумываются
(возникают), закладываются (устраиваются), строятся (собираются), перестраиваются
(эволюционируют) для взрослых с детьми... Город в отличие от любого иного, менее сложного, поселения себя осознает. Т.е., обладает собственным - городским – сознанием. "Дети и город" – это тоже осознание. Осознание городом самого себя. В противном случае констатация некоторого фактического положения дел. К первому, к осознанию, детские факты никакого отношения не имеют. Например, такие: демографический факт наличия определенной возрастной группы городского населения (проценты от общего количества населения, заболеваемость в ней и смертность...), социологический факт взаимоотношений этой группы с жизнью города (социальный состав и динамика, охват системой образования и здравоохранения...), психологический факт обладания "индивидуальным" характером (избыточная активность, недисциплинированность, любопытство...). Все это лишь констатация фактов более очевидных, менее. Хотя всегда достаточно твердых и упрямых. держанием данной реальности. |
Тем не менее, детские факты – это всего лишь факты. Пусть даже требующие к себе весьма пристального внимания. Или же просто экзотичные. Нам важно, что осознание детства выражает себя не в отношении к фактам, а в конструировании особой городской реальности. И только тогда "детские факты" достойны выступить содержанием данной реальности. Несомненно и реально, что дети в городе – это факт. Несомненно, действительным городским детским фактом является факт осознания проблематики детства. Он становится городской реальностью, когда приобретает определенное значение (проблему) для городского сознания. Принимаем мы это или нет, но сегодня город уже не может рассчитывать только на традиции, даже весьма молодые, "обхождения" детей. Городская жизнь и ее среда, противопоставляя себя традиции, вынуждены сознательно изобретать ограничения и стимулы физиологического роста и психического развития. Взрослый горожанин не есть продукт традиции, а всегда результат искусственных условий городской жизни. Поэтому и городские дети с самого начала жизни в городе лишь отчасти дети природы. А по сути – дети города. Наиболее типичным приемом осознания проблематики "город и дети" служит сознательное резервирование различных мест и пространств, в которые устремляется рост еще не выросшего (не возросшего, растущего, взрослеющего) населения города. | Этот прием осознания
порождает в свою очередь проблемы т.н. экологии городской культуры (об
этом и другом мы будем говорить ниже). Здесь же
просто напомним, что различные культуры решают ее по-разному, так
или иначе выставляя пределы росту детства и города. Поэтому не может быть
однозначного взгляда не только на город, но и на детей в городе. Мы постараемся избежать подобной односторонности.
Итак, города задумываются (возникают), закладываются (устраиваются), строятся (собираются), перестраиваются (эволюционируют) для взрослых с детьми... Этим, пожалуй, исчерпывается детская тема города. "Настоящие" города для детей – на киноэкране, на странице художественного произведения. Почти "города" для детей – это либо очень дорогая игра (Диснейленд, Мадуродом, Леголенд...), либо относительно дешевая резервация в теле города взрослых с детьми (школа, детский сад, детская площадка, кабинет педиатра, магазин детских товаров, спортивная секция, книжная полка с комиксами...). Настоящий город без кавычек – это наша рабочая модель. Звучит (выглядит) она так: город для взрослых с детьми и дети. |
| (1.2) резервации города |
| Города и поселения, в которых не резервируется место для детей (территориально, во времени. в культуре...), как правило, исключение, хотя и достаточно многочисленное: военный городок или лагерь, вахтовый поселок, город-ссылка, город жрецов... Не резервируется постольку, поскольку это город исключительно взрослых. Он так задумывается/возникает, закладывается/устраивается, строится/собирается, перестраивается/эволюционирует... В этом смысле это не нормальный город, не настоящий город. Т.к. не имеет собственных механизмов роста (взросления, мужания, утверждения). Надобности в подобных механизмах нет по простой, а точнее парадоксальной, на первый взгляд, причине. В таком городе резервируется не детство, а зрелость. Но такой город и стареет мгновенно! Если только не будут обеспечены внешний приток населения или его ротация. Действительно, старение города как городской культуры, а равно и в историческом измерении, хронологически совпадет с банальным старением его обитателей. | Так или иначе, человечеству
нужны подобные ненормальные города. Хотя бы для того, чтобы мы (более-менее
взрослые и культурные) могли осознавать детство. И в какой мере мы являемся
по-своему взрослыми горожанами, и насколько нам удается быть дисциплинированными
носителями своей культуры, в такой мере и настолько мы осознаем значение
детства. Детства человечества, цивилизаций, народов, городов... И
так вплоть до своей собственной незрелости, младости, будущности. Можно, видимо, построить некоторую зависимость между, с одной стороны, характером осознания детства и, с другой, текущим состоянием городских дел. Город может планировать свое будущее, намечая и закладывая места для собственного роста и развития вне себя. Вне настоящего своего времени (в будущем или прошлом), вне наличных городских территорий (за городской чертой, ниже нулевой отметки), вне наличных возможностей городской инфраструктуры (в ожидании инженерных и управленческих решений)... Может внутри своего настоящего времени (сегодня и сейчас), территории (уместно и локально), инфраструктур (заботливо и с возвратом)... |
Ограничения росту
всегда вовне. Внутри границ нет по определению. Здесь рост и развитие
беспредельны. Беспределен Рим – резерв городской цивилизации: Рим исторический
– резерв городских историй, Рим культурный – резерв городских культур,
политический Рим – резерв городских политик, технический – резерв инженерных
решений, территориальный – резерв пространств города. Другими словами,
это зарезервированное детство, олицетворяемое Ромулом и Ремом. А везде и всюду мы задумываем, строим, перестраиваем, не обязательно осознанно, города, в которых место детству не резервировано. Город-утопия, пожалуй, характернейший пример подобного понимания детства. |
| (1.3) | город-утопия |
| Город-утопия (Т.Мора, Кампанеллы...) – это город без детей, хотя в нем и не все полноценные взрослые. Ребенок здесь вроде взрослого инвалида. И это не смотря на то, что детство может быть возведено в культ, вокруг которого вращается городская жизнь. И, соответственно, все с ним связанное – среда, вещи, постройки – находятся на видном месте. Утопия – место, которого нет. Следовательно, нет и детства. Подобный вывод всего лишь логическая формула. Конечно, можно вопреки логике вести речь о детях города-утопии. Но очевидно, что он не содержит резерва детства. Можно чуть по-иному: в нем детство не зарезервировано. А поскольку не резервировано, постольку город-утопия не может расти вместе с детьми. Хотя задуман как бы на вырост. Прогресс и развитие здесь могут только декларироваться, т.к. уже все наперед решено и предрешено. В т.ч. и неожиданности, которые всегда сулит рост. Можно (опять же противореча логике) сказать: в городе утопии происходит наращивание полной взрослости из взрослости неполной - прежде всего заранее определенной сознательности и выносливости, требуемых изобретателем утопии от выдуманных им горожан. | Тем не менее, нашему утописту не отказать вовсе в здравом смысле: он допускает отдельные сбои наращивания и заранее классифицирует состав неполноценных взрослых города-утопии. Мы же вправе сразу подвести резюме его изысканиям. Все неполноценное с точки зрения взрослости в городе-утопии подпадает в разряд инфантильного. Не важно по какому классу: возраста, здоровья, рассудка, знания, имущества, профессионального умения...Таким образом, идея города-утопии ненароком ставит проблему т.н. культурного возраста: в метриках и паспортных данных жителя города-утопии документируются уже не только (и даже не столько) физический возраст, сколько способность и готовность быть включенным в разнообразие практик городской жизни. Продолжая эту мысль, отметим, что градации культурного возраста уже не линейны, подобно градациям возраста физического, а являют собой скорее возрастную сетку. Естественно отмерять физический рост вверх по вертикали. Не менее естественно откладывать отметки возраста на горизонтальной стреле времени. Общие мерки-графики роста и возраста могут быть сведены в рисунок пирамиды. Например, социальной иерархии. Но в социальной пирамиде это будут уже не буквальные рост и возраст, а непременно их определенные интерпретации: профессиональный рост и стаж, к примеру. Культурный возраст снимает в себе все предыдущие измерители. Снимает их взаимодополнительно, с известной долей компенсаторности. | И, конечно же,
всегда в контексте определенной городской культуры. Главное, наличие культурного
контекста с необходимостью содержит в себе решение всех возможных жизненных
экзистенций, неминуемо возникающих при применении "линейных"
и "треугольных" измерителей к обитателям и деятелям города.
Экзистенция неизбежна, ибо естественен протест человека против каких-либо
форм нивелирования, стандартизации, унификации. Шкала-сетка культурного возраста достаточно проста. Поясним. Одно дело способность и возможность "контролировать" (организовывать, воспроизводить, модифицировать...) ту или иную городскую практику, другое дело быть ее подконтрольным материалом (грамотным исполнителем важных для города работ, клиентом городских служб, контрагентом городских начинаний...). Вот, по отдельности для "контролера" и "материала" вполне подходящи линейные измерители роста и возраста. А также их измеритель-пирамида. Ну, а если "контролер" и "материал" совпадают в одном индивиде? А что, если контролер по одной из линейных шкал значительно опережает материал? Или первый и второй одновременно оказываются разорванными этажами социальной пирамиды..? |
|
| (2) | ракурсы города |
| (2.1) | городская культура |
| Педагогика, психология, идеология детской культуры (как культурного феномена нашего времени или субкультуры, как движения сродни экологическому или всплеска биосоциального инстинкта) призывают к смене разумного отношения – отношения резервации (всегда сохранения, бережливости, ухода, внимания) – на рискованное отношение паритета (равных статусов, независимости и суверенности ценностей, партнерства в сложных и разнообразных сюжетах городской жизни). С точек зрения именно педагогики, психологии, культурологии призыв актуален и как будто должен привести к изменению не всегда благополучного положения дел в городе для взрослых с детьми. | Конечно, и педагогу, и психологу естественно
к уже высказанным "а" и "б" прибавить "в": (а) если имеются и мыслятся города для взрослых с детьми, (б) а равно города для взрослых, (в) то почему не мыслить и даже не иметь города для детей? Но это только с точек зрения модернизированных педагогики и психологии. И не смотря на то, что обе точки зрения несомненно важны и ценны, не смотря на то, что находят все большее число сторонников, единственно разумная мысль – мысль о городе для взрослых с детьми. А город для взрослых с детьми – единственно разумный город. Поэтому в данном городе всегда резервировано и детское место, и детское время. Их выбор – это выбортой или иной эпохи, культуры, народа. Иллюстрациям несть числа. |
Для Спарты дети прежде всего будущие воины,
т.е., самые главные и достойные жители города. Поэтому в устройстве спартанского
города место и время воинской подготовки и воспитания – суть детские время
и пространство – занимают центральное место. Для города современной европейской
культуры дети – это, между прочим, и многочисленная группа потребителей.
Группа потребителей весьма влиятельных хотя бы в силу целенаправленной
и неустанной "терроризации" и "шантажа" взрослых обитателей
города. Ну, а если у взрослых есть готовность платить за детский город,
то он будет предложен. Таким образом, город и дети – ракурсы определенной культуры. Именно ракурсы. В них и должен рассматриваться город взрослых с детьми. |
| (2.2) | экология города |
| Это все, безусловно, профессиональные
занятия взрослого. В лучшем случае мы можем списать на детское любопытство
"исследовательское" занятие. Степень же неразрушительности подобного
занятия всегда и везде напрямую связана с "профессионализмом"
кропотливого демонтажа (котенка, механической игрушки, технологической
линии, социального отношения...). А техника демонтажа есть только результат
аккультурации. И никогда не может быть наитием (формы), чувством (меры),
тактом (времени поступка). Это все факты мира взрослых (культуры), а отнюдь
не детские факты из теории и практики познания (природы). Экологические коллизии на пересечении детской природы и городской культуры возникают с неизбежностью (как на это мы намекнули в "Резервациях города" и как покажем далее в "Пределах роста"). |
Детское отношение к реальности может законсервироваться
как инфантильность и впоследствии проявляться как взрослая некомпетентность
(в управлении городом, в ведении его хозяйства, при исполнении ролей в
сценах городской жизни). Охране будет подлежать городская культура. Варварами
будут являться наши дети, а вовсе не пришельцы и враги-иноземцы. Мы отнесем
возможные здесь коллизии к экологии-1. А к экологии-2 причислим коллизии всех возможных агрессий городской культуры по отношению к детям. К детям как материалу, в котором культура себя воспроизводит. Только за последние 2-3 десятка лет (а что это значит в масштабе времени города!)! дети явились современниками – свидетелями и участниками – сексуальной революции (взрослое человечество перестало состоять из однозначных "дядей" и "тетей" ), социальных потрясений (студенческих бунтов, всплесков национализма, расизма и шовинизма), открытия-закрытия границ дозволенного (политических, экономических, культурных и прочих), всех форм терроризма с его соблазнительностью и заразительностью (политического, военного, технического, идеологического). |
Эти агрессивные акции против детства менее опасны, т.к. предельно демонстративны. Менее очевидна на фоне открытых для глаз воздействий на детское сознание другая опасность – воздействие на глубинные процессы формирования сознания детей города. Имеются ввиду замирание и крушение вечных религий и рождение и активность молодых. С неизбежной переоценкой, казалось бы, неизменного и неиссякаемого. А также побочные и, как правило, негативные последствия динамичных превращений города-купца в город-труженик, города-труженика в город-сцену. Всего и вся. Особенно, если это происходит в культурной изоляции от исторической традиции и в отсутствии истории собственной городской культуры. |
| (2.3) | проза и поэтика |
| Высказываемые здесь мысли обладают долей
сухости. Это сознательный выбор авторов. Иначе они рискуют поддаться искушению
данной темы. Как бы нежно-розовой, приятно-теплой и сладко-терпкой. Но
этот выбор также чреват тем, что рисуемая картина детей в городе будет
лишена определенной доли очарования детством. Чтобы не допустить разочарования,
мы призовем в помощь художественную литературу. А, тем самым, избавим
себя от прозы города – литературы самой по себе достаточно обширной. Гаврош
и Козетта Гюго, Оливер Твист Диккенса, Том Сойер и Геккельбери Финн Твена
– это бесспорные вершины описания детей города. И, тем самым, образцы
городской культуры. А ее сегодняшние ракурсы обозначены произведениями
Гессе, Голдинга, Стругацких... Гессевские Демиан, Гольдмунд, Нарцисс, Сиддхартха нужны нам как образцы самостоятельности и состоятельности детства. Детство, по Гессе, самостоятельно и состоятельно в точно выверенной и плотно выстроенной культурной среде. Оно содержательно, будучи питаемо концентратами городской культуры. Оно совершенно, если культура удерживает взрослого от умиления ребенком. Если к ребенку примериваются "взрослые" требования. Тогда возможны культурные свершения уже в детстве. И уже в детстве могут быть достигнуты вершины культуры. А дети города быть вершителями культуры. Наряду и наравне со взрослыми ее творцами и хранителями. И это не имеет ничего общего с успехами детей-вундеркиндов. |
В противовес литературному бытованию сверхплотных
культурных сред, реальность в большинстве своем представлена средами разреженными
и разуплотненными. Литература располагает и их удивительными описаниями.
Голдинг в "Повелителе мух" развенчал миф детской культуры. Следовательно,
и весь культурный строй, автоматически присоединяемый этим мифом к феномену
детства. Присоединяемый из запасов зрелой культуры. Мысленно эксперимент
Голдинга убеждает, даже если мы противимся убежденности автора: дети остаются
детьми только в жестких формах (своей) культуры. А будучи волей обстоятельств
освобождены от них, мгновенно становятся взрослыми: молодыми героями и
застарелыми преступниками, безвозрастными рабами и перезрелыми властителями.
В том смысле взрослости, что места "понарошку" здесь просто
нет. Все слишком серьезно. А дети вне помощи культуры уже не в силах отделить
игру от жизни, невинность от жестокости, благородство от низости. "Гадкие лебеди" Стругацких заострили тему детей в городе до предела. Город-как-родитель-детей подобен родителю во всем, в плохом и в хорошем. В нем это сосуществует. И единственное сохранение и предохранение себя (разумныхвзрослых без детей), и их (детей родителей без разума), от плохого – уйти самим и увести детей из города. От города-родителя и родителей-горожан. |
Поэтика же, как приоритет формы, в отличие от приоритета содержания в прозе, мене ответственна, менее содержательна. Поэтому круг произведений поэтической формы по библиотечным рубрикам "дети и город", "дети в городе" не столь обширен как в прозе. Мы осмелимся взять на себя труд восполнить данный дефицит. Конечно, сегодня сомнительны в смысле поэтики строчки "...из нашего окна площадь Красная видна, а из вашего окошка только улицы немножко" (это парафраз, которым мы воспользовались, обратившись к знаменитым в России строкам стихотворения Агнии Барто). Мы чуть-чуть изменили строфу поэта, но ее поэтическая форма от этого, как мы осмелимся предположить, ничуть не пострадала. Более того, это теперь именно поэтика детей и города. Что видно детству из той или иной его резервации? Чем и где еще до культуры, до школы стратифицируется и измеряется время и пространство детства? Как почему происходит закрепление детства за тем или иным местом в сложной структуре города и городской жизни, если мы только не акцентируем привычного параметра наследования (здоровья, имущества, социальной роли...)? Вопросы следует множить, т.к. место детства в городской культуре должно быть предметом тщательной и разнообразной рефлексии. Ибо пренебрежение подобным занятием попросту лишает нас детства. И не в смысле его поэтизации, а в смысле иррационального перечеркивания всех возможностей зрелости. А формы, настроение, образы, участвующие в подобном занятии, действительно следует заимствовать у поэтики. |
| Далее мы постараемся следовать ее форме – форме поэтики города. Не следовать – себе дороже. Ведь поэтика самое утонченное чувство, которое город может питать к своим детям. Поэтичны были спартанцы, проявляя максимальный гуманизм к новорожденному, в силу врожденного дефекта обреченного на пожизненную муку в кругу физически совершенных сограждан. То, что еще "не человек", пока "не человек" или "никогда не человек" может быть отринуто, отторгнуто, возвращено небытию. Своя поэтика у европейцев Возрождения – все, природой рожденное, достойно жизни. И болезнь, и здоровье. И уродство, и совершенство. Поэтому жизнь новоевропейского города, разумеется, утрачивает свою простоту и ясность, присущие жизни Спарты. Поэтизируется сложность. | Из Пиаже: - Рауль, есть у тебя братья? - Жеральд. - А у Жеральда есть брат? - Нет. Только у меня есть брат. - Послушай, Рауль, у Жеральда нет брата? - Нет, у него нет брата. Все в игрушке должно быть натурально и потому приспособлено к непосредственному "употреблению". Те же органы другого ребенка. Если что-либо собирать, обладать чем-либо, переживать, то минуя какого-либо посредника и избегая посредственности. Если уж причинить боль, то только не словом. Если вызывать к себе жалость и сочувствие, то быть готовым умереть для этого. Хоть трижды на день. Пусть взрослые горько плачут. |
Детские пределы роста и пределы роста детей, а также их внутренние (для первого) и внешние (для второго) механизмы находятся в постоянном взаимодействии. Пространственно это различные пределы. Они сжимаются и растягиваются. Раздвинуть детские пределы роста – значит предпочесть обстоятельности условность. И, тем самым, сжать пределы роста детей, обусловленные внешними механизмами. Одно теряется – натуральность, а вместе с ней механизм формовки предрасположенности к будущей дисциплине взрослого. Другое приобретается – предрасположенность к свободе от предзаданности культурных значений. |
|
|
| (3) | пределы роста |
| (3.1) детские пределы роста и пределы роста детей |
| Рост – основной атрибут детства. Если что-либо растет, то это растущее с биологической точки зрения не есть взрослая особь. Нарастать могут также излишества, избыточность, чрезмерность... И отсутствия, недостатки, потери... Но это не отменяет рост как атрибут детства. В культуре дети – потенциальная, а не актуальная возможность. Смерть культуры начинается с реальных детей как бы вывернутых с точки зрения здравого смысла наизнанку: вместе с детьми и в детях нарастает недостаток (любопытства, непоседливости, непослушания...). Знаком вырождения культуры служит рост вместе с детьми и в детях лишнего (веса, знания, времени, отпущенного на выход из детства...). | Пределы роста детей лежат в зрелости городской
культуры. Все лишнее, с ее точки зрения, будет пресекаться и отсекаться.
Все недостающее будет восполнено теми или иными протезами. Даже имплантировано
из тканей взрослой культуры. Детство в лоне зрелой городской культуры
постоянно подвергается разного рода санитарии и превентивной изоляции.
И буквально, и в переносном смысле. Это не хорошо, и не плохо. Это культурно.
Городская культура в избытке располагает подобными условностями. В этом
ее назначение в отношении детства. Детские пределы роста, напротив, натуралистичны и обстоятельны. Если культура, например та же педагогика, по отношению к детству полна условностями, то детство в лице конкретного ребенка, по отношению к культуре предельно обстоятельно. |
Ребенок – враг условностей. Отвергая условность, он принимает натуральность. Все должно быть натурально: блага, переживания, время, территория... И это также не хорошо и не плохо. Это естественно. В пределе ребенок все готов заместить самим собой, своей натурой. Он эгоцентрист и натуралист в одном лице и по определению. Лучшая игрушка для ребенка – что-либо живое. Лучше живой взрослый. Это предел. Его слабое замещение – другой ребенок. И его "имущество": вещи, органы тела, место, время. |
| (3.2) | искусственные пределы естественному росту |
| Городской ребенок растет в городской среде,
а не в природе. Именно этот рост для человеческого ребенка естественен.
Маугли – это с точки зрения городской культуры слишком искусственная,
натянутая ситуация. Мало того, что вымышленная. Поэтому данное произведение,
весьма поэтичное, мало что говорит, по сравнению с голдинговским "Повелителем",
что в детстве искусственно и что естественно, что является его искусственным
и что естественным пределом. Даже киплинговский "Ким" (несомненная
поэтика) в затруднении провести здесь демаркационную линию. Или хотя бы
нейтральную полосу. Между школой и природой. Реалиями взрослых опасностей
и детскими мечтаниями о них. Западной рыцарственностью и восточной изобретательностью.
Если ребенка уподобить некоторому средоточию лучей-отростков (уже имеющихся, явных, а также только намечающихся или возможных), то, образно говоря, прорастают они в городскую почву с разным успехом. А заведомая избьггочность городской среды-культуры по сравнению с маленькой звездой-средоточием очевидна. |
Тем самым, одни лучи-отростки могут быть
гипертрофированы, другие зачахнуть. В контексте экологии-1 гипертрофированный
рост (в любом смысле физического роста любых органов или развития любых
аспектов психики) менее желателен, нежели рост заторможенный. Порыв роста
всегда устремлен в менее плотные среды, т.е. в места, где среда или не
сопротивляется чужому росту или ее сопротивление ослаблено. Вместе с тем ребенок изначально не есть сумма добродетелей. И это не предполагает противоположного – он не есть средоточие пороков. Уже поэтому, повинуясь естественности роста, ребенок сам в школу не пойдет. А школа не есть среда роста, а есть всего лишь искусственный предел его естественному порыву. Предел, вносимый в среду роста, ограничивающий и определивающий ее, а вместе с ней и в ней произрастающее. Несомненно, не содержа предела, подобного школе, город оказался бы в опасности безудержного роста всего естественного, всего того, чему веками противостоит городская школа. |
Таким образом (что вовсе не означает единственным искусственным пределом школу и ей подобные городские учреждения) городская культура защищает себя от собой же порождаемых вандалов. Вандал – это культурное понятие. В отсутствие культуры нет и вандалов. Еще точнее – в отсутствие городской культуры. Вандал существует лишь по сопричастности к культурным формам жизни города. А детские аффекты, т.е. современный вандализм, были и будут неизбежны. Ведь невозможно уже завтра стать взрослым. За порогом дома всегда и с неизбежностью будет влекущее и неизведанное. И куда более сильное, чем привязанность к домашнему уюту с его отсутствием тайн и новизны. |
| (3.3) | естественные пределы искусственному росту |
| В контексте экологии-2 ситуация прямо
противоположна – заботе подлежит рост детей. Неявно, а иногда и публично,
признается, что городская культура плохая нянька. Более того, иногда даже
опасный воспитатель. Как правило, признание происходит под впечатлением
пасторальной идиллии и от умиления органичностью села и природы. Действительно,
в традиционных обществах сельский ребенок не в пример городскому послушен,
трудолюбив. Объяснение ищется в окружающей ребенка природе: домашних животных,
лесах и водах, облаках и полях, в лицезрении таинств зачатия и рождения. Обстоятельность жизни и натуральность ее механизмов здесь, в деревне, внутри традиционных укладов, удивительным образом совпадают с характером природной среды, окружающей ребенка. Природная среда выступает как бы нянькой детства. Ее собственная, внутренняя, темпоральность той же "природы", что и часовой механизм" детского растущего организма. Растет ребенок, и его рост увязан в ритме хозяйства и природы с ростом животных и растений. Ребенок переходит от игр-забав к забавам-работам, от забав-работ к работам-службам. И вслед за этими превращениями само бытие растений и животных, окружающих ребенка, внутренний смысл их существования претерпевают глубокие изменения. |
Ничего удивительного, что возникает иллюзия
полной естественности и согласованности механизмов роста, и внутренних
и внешних, с пределами роста, заложенными внутрь изначально и накладываемыми
со временем извне. Но это иллюзия. Между механизмом роста и пределом роста
может существовать только конфликт. Интерпретировать его можно различно.
И как бы мы не трактовали рост ребенка, это не рост растения или животного,
даже не рост культурного растения или домашнего животного. Последние уже
достаточно искусственные существа по условиям и обстоятельствам своего
роста. Инстинкты, прямое подражание и воспроизведение предка-предшественника
и прочие "внутренние" механизмы не являются не только единственными,
но: и не являются ответственными за рост. Все больше и больше механизмов
роста располагаются "снаружи" организма. А пределы роста все
больше связываются с самими "внутренностями" организма – его
инертностью, косностью, конечностью возможностей. Для биолога, не говоря уже о педагоге и психологе, становится все более предпочтительней идея характера, нежели организма. Механизмы роста и его пределы, на которые указывает именно эта идея, более приемлемы для объяснения многих "аномалий" развития. А, главное, более симпатична. Это позволяет не биологам Питеру Бергеру и Томасу Лукману заявить, что не существует человеческой природы в смысле некоего биологически фиксированного субстрата. А нам это позволяет отметить, что вне города нет педагогов. |
Нет педагогов и педагогики как внешних
механизмов, снимающих внутренние пределы роста. Город порождает эти механизмы,
пожалуй, как основной свой результат. Поэтому неудивительно, что в городе
педагоги – это одна из самых многочисленных профессиональных групп. Если
педагогику воспринимать буквально, то многочисленность педагогов определяется
хотя бы штатом преподавателей учебных и воспитательных заведений. Если
подразумевать ее шире, педагогом окажется и улица, и дворовая компания,
и кинотеатр, и магазин... Всего не счесть. Невозможность перечислить всего
того, что так или иначе несет на себе педагогические функции, ставит "легитимную"
педагогику в весьма сложную ситуацию. Из Корчака: Улица требует знания многих правил жизни. Ребята, которые проводят ежедневно по много часов на улице, знают их. Только прошу не думать, что это уличные мальчишки... Нет. Уличным может быть мальчик, за которым дома очень даже следят и неохотно пускают одного. Но стоит ему вырваться на улицу, он словно ума решается. Ему кажется, что в толпе можно делать все, что хочешь,в голову лезут разные злобные шалости... Учитель, уполномоченный к этой работе городской культурой, становится в длинную очередь городских "воспитателей". И нет гарантии, что его очередь подойдет вовремя и к месту. |
|
|
| (4) | взгляд на город |
| (4.1) | постановка взгляда |
| Важнейшими актами детства являются ориентация
и самоопределение в мире, который только и творится, и служит нам как
знаковый. Одним из знаков мира является город. Город-как-знак мира обозначает
детству и природу, и общество, и историю, и будущее, и науку, и технику...
Уподобление города городу-вещи тотчас накладывает ограничения на самоопределение
и ориентацию, диктуя правила обращения с собой. Т.е. вменяя нормы существования
именно в этом городе, именно в этом месте, именно в это время. Одним из залогов освобождения от детства служит удержание города в его же форме – знаковой. Но трудность в следующем: город, большой и малый, настолько сложен, что знак его, не упрощающий понимание города до непростительной ошибки, также невероятно сложен. И эта сложность такова, что может свести моделирующую функцию знака к нулю. Итак, детям города необходимо "ставить взгляд" на город. Способность видеть город – одна из первых возможностей взрослеть. Нет детского (как будто непосредственного и вместе с тем фантастичного) и взрослого (якобы опосредованного и реалистичного одновременно) взгляда на город. Есть приобретенный в множестве жизненных тренировок особый способ зрения. |
Зрение не есть пассивное родовое свойство,
а есть инструмент человеческого действия-поступка: координации и масштабирования
городского пространства, его картирования и рекогносцировки в городской
местности, различения городских сред и дешифровки их знаков, проектирования,
сценирования и исследования городской жизни. Так использовать зрение,
значит быть свободным в своем поступке. Образно говоря, свободным в поступи
по городу. И т.к. залогом свободы городского поступка – поступка горожанина
– является способность удержать город в знаковой форме, то для детства
важно дифференцированное чувственное отношение к знаковым формам города.
Чем дифференцированней оно будет, тем больше разных взрослых горожан будет
в городе. Чем раньше проявляется дифференциация, тем различнее и тоньше
явления города, тем утонченнее горожане. Чтобы город служил знаком мира, необходима "прививка" функционального, технического отношения к знакам и их формам. Мало читать историю города по знакам-зданиям, знакам-памятникам, знакам-названиям улиц и площадей. Этот внимательный взгляд на город не проникает сквозь знаковую форму, воплощенную в архитектуре, городской планировке, в памятниках, в ландшафте. Более того, мир как бы сворачивается до натурализованных форм города. Либо на мир себя проецирует воспитанное овеществленными городскими формами местное, эндемичное городское сознание. |
Из Корчака: Один мальчик после экскурсии в королевский замок сказал: "Вот теперь я верю, что короли были на самом деле" Тогда случайный городской сюжет развертывается до мира. Опасность, которая поджидает становящийся взгляд, может быть безобидной, если мир сам стремится уподобиться городу-миру (Парижу, Венеции, Флоренции...). Мир простит подобный эгоцентризм. Но опасность натурализации города-знака может быть до обидного непростительной в том случае, если мой город-знак, бесхитростный и незатейливый, подобно клинописи на глиняной дощечке, заслоняет собой весь мир. Техническое, т.е. достаточно произвольное и субъективное, отношение позволяет "взять" знак как вещь, что затруднительно с миром. Даже для изощренного культуролога и семиотика. Мир может быть дан только семиотически опосредованным, посредством знака. А знак должен "браться" как знак. Это первая дисциплина детства. Первая дисциплинарная форма, в которую город и городская культура одевает своих детей. Не умеющий одеваться в нее, неряшливый в ее носке, забывающий застегнуть ее пуговицы, рискует подвергнуться дисциплинарному наказанию городской культурой. Отостракизма, может быть даже почетного, до постановки психиатрического диагноза. Как крайней степени осуждения. Чтобы избежать того и другого нужно, казалось бы, малое – определиться в чувственном отношении к знаковым формам города. |
| Из Корчака: "Я воображаю, что я путешественник, посещаю незнакомые города и дальние страны" –- говорит мальчик. "Когда хожу по городу, у меня больше всяких мыслей". Да, так: не увидишь - не подумаешь. |
Привычность же и обыденность знаков, окружающих даже маленького горожанина, уподобляет их воздуху, что приводит к автоматизму "знакового дыхания", а далее к безразличию к "воздуху", которым "дышит" зрение. И тогда уже с детства не фиксируется и не взвешивается реакция на воспринятое. И уже с детства не знакомы человеческие состояния эмоционального опьянения или отвращения, неиссякаемой бодрости духа или интеллектуального удушия, светлой меланхолии и нервного озноба. | А если перечисленные и неназванные человеческие состояния подконтрольны и произвольны в силу способностей, приобретенных в тренировке взгляда на город, то ничто не сможет помешать в совершении городских поступков: от управления городом до литературных его зарисовок. А, как минимум, предохранит детство к городскому же благу от болезненного взгляда, усугубляющего сегодня и без того непростое городское состояние. |
| (4.2) | недетский взгляд: невидимый город |
| Города, о которых пойдет речь ниже, невидимы
не только в детстве, но зачастую и в более зрелом возрасте. Степень т.н.
взрослости, а если более точным языком – культурный возраст горожанина,
всегда определяется тем, что представлено его взору. И ребенок можетбыть
политиком, если видит город вполне определенным образом. И взрослый требует
опеки, если его взгляд простирается, образно говоря, не дальше вытянутой
руки. Если он упирается только в очевидности и не проникает сквозь них
к культурным, историческим, экономическим и прочим основаниям городской
жизни. (1) Назовем первый из городов поселением, т.е. населенным местом. Это улицы для проживания, дома для заселения, адреса для корреспонденции. А также плотность населения, старые и новые, обжитые и необжитые кварталы, погружающиеся засветло в темноту и никогда не засыпающие районы. Больше ничего не нужно видеть, чтобы этот город-поселение служил знаком мира людей. Например, видеть, что город N населен исключительно соседями со всей гаммой необходимых отношений – от добрососедских до весьма натянутых. Видеть, что город М - это город в городе. Например, чайна-таун. |
(2) Во втором городе следует сосредоточиться
на благах, производимых именно городом. И ничем боле. А также на благах,
возможных к обмену исключительно и только благодаря городу. Назовем этот
город богатством. Блага города-богатства разнообразны. Их потребление
отнюдь не сводится только к заурядному накопительству. Но для этого уже необходимо не просто видеть, а прицениваться-нацеливаться. Жизнь в городе-богатстве подобна посещению тира – во что прицелишься, то и обретешь. Справедливо и обратное. Что тебя поражает в городе-богатстве, жертвой того и становишься. Здесь нужны глаза охотника, глаза, охочие узреть и высмотреть, подсмотреть неявное, разглядеть маскирующееся. Отличить и цепко помнить. (3) Третий видеть уже мало. Нужно самому быть его глазами, его – города – взором. Этот зрячий город является знаком культуры. Если город видит себя Третьим Римом, Технополисом, столицей Моды, то он собирает в себе соответствующую культуру. Если он – город – не слеп, то ему не уподобиться российскому городу Глупову(2) и его побратимам в иных странах. Назовем третий город культурой. |
Собственно отсюда только и начинается город
– город без приставок. Например, такой приставки как место. Не может бьггь
города-поселения без места, каждое благо по-своему уместно. Уместность
для этих городов первое условие. Культура же сама творит всему место. (4) Четвертый назовем идеальным городом. Но не будем его путать с утопиями Кампанеллы, Фурье, Морриса, а вот Град Небесный Августина идеален. Идеален также Город-университет. В этом городе царит дух, в нем прописана духовность. Идеальный город уже больше, чем город. Поэтому для детского взора это наиболее сложное состояние города. И не только для детства. Идеальный город видится мысленным взором. Это, вообще, мыслимое завершение городской культуры. И как завершение культуры здесь кончается детство. |
| (4.3) | детская проницательность: прозрачный город |
| Чтобы город-знак служил своей проницательностью
детям, он должен быть провоцирующим: вызывать симпатию и неприятие, апатию
и заинтересованность, антипатию и участие... Провоцирующую роль должны
нести все четыре города-знака: город-поселение, город-богатство, город-культура,
идеальный город. Тогда они будут питать определенные взаимоотношения с
конкретным городом: устройство, занятие, томление... Соответственно, каждый
из них станет знаком: а) города, в котором устраиваются, б) города, которым занимаются, в) города, в котором томятся, г) города, которого избегают... Но чтобы стать действительно прозрачным, знаку помимо означающей функции необходимо придать символическую. Символизируется уже не "вещь" (район, здание, двор...), а "способ обращения" с ней. Нужно проникнуть за символ, закрепившийся, например, за тем или иным районом города. Почему именно этот символ, а никакой другой? как он обращается среди других символов города? кто его сохраняет и поддерживает..? Агентом психологического отношения может являться только человек. Отталкивающая вещь, привлекательная, броская, незаметная... – все это уже следствия работы культуры над человеком. |
Оформившись как символ, "способ обращения"
с городом становится как бы неотъемлемым от своего носителя. Приписывается
человеку наподобие характера. Последний есть ни что иное, как взгляд,
упертый "в…". Но это только подобие характера. Итак, с одной стороны, упертость взгляда, с другой, проницательность. Две неразрывные стороны взгляда. Сам характер – в их произвольном взаимоотношении. Не нужно обладать характером, что быть упертым. Равно все видеть насквозь. Характер горожанина формируется в ходе тренировки взгляда на город. От чего-то отворачиваться, воротить взгляд. С чего-то глаз не спускать, приковать их, держать на прицеле. И если это так, от чего тогда взяться взрослым болезням, болезням профессионалов-горожан: клаустрофобии, мании преследования и немотивированной агрессивности, непреходящей депрессии и неспособности к сублимации. Только-только научившись различать окружение, ребенок начинает делить все и вся на "своих" и "чужих. Различение безусловно дотеоретично и явно внекультурно. Следовать ему просто. Подобное ограничение взора будет подчинять все помыслы и поступки единственной цели – быть своим в той или иной группе. Взрослеющий взгляд будет сосредоточиваться на социальных группах, стратах, сообществах. Но если еще незрелому взору удастся проникнуть чуть "глубже", то город предстанет сложнее и разнообразнее. |
Помимо "своего" и "чужого"
населения в нем обнаружатся, к примеру, профессии:
как занятие себя,
как путь к городским благам,
как способ взаимоотношения между горожанами.И вовсе не обязательно видеть городскую профессию глазами выпускника учебного заведения, не говоря уже о профессиональном взгляде. Достаточно не делить город на "своих" и "чужих", "свое" и "чужое". А вот "иное", "другое" никогда не откроются взору, если не предпримется усилие проницательности, если усилие проницательности не станет правилом и нормой. Преступно по отношению к детству отказывать ему в проницательности, точнее, не видеть расположенности и способности к нему. Из Корчака: "В области инстинктов ему не достает лишь одного, вернее, он есть, только пока еще рассеянный, как бы туман эротических предчувствий. В области чувств превосходит нас силой, ибо не отработано торможение. В области интеллекта по меньшей мере равен нам, недостает лишь опыта. Вся же остальная разница в том, что ребенок не зарабатывает деньги и, будучи на содержании, вынужден подчиняться" |
|
|
| (5) | жизнь в городе |
| (5.1) | город: начала природы |
| Природа – сама всему начало. В этом смысле
город больше, чем природа. Город уже не может быть помещен в природу.
Хотя мы и не утверждаем обратного. Природа, как и детство, может резервироваться
городом. Тогда для детей города природа предстает (при проницательном
взгляде) не в своей первозданности, а как сложная "машина",
в которой уже практически невозможно отделить "естественное"
от "искусственного". Здесь, в городе, больше возможностей для
ее познания, т.к. нет места страху перед ее стихийностью. Факт отсутствия
девственной природы на планете в самом же городе воспринимается как очевидный
факт, что не вполне очевидно сразу за городской чертой. А вдали от городов
требует иногда тонких доказательств. Город – начала природы детства. Что это именно так, может иллюстрировать следующее. Никому еще не удавалось и не удастся свести в одну видовую группу детей различных городов, подобно детенышам одного вида животного, но обитающего в различных местностях. С человеческим детенышем это невозможно. А дети города – это вообще эндемики. Из Пиаже: – Ты швейцарец? – Нет, я женевец |
Дети Нью-Йорка и дети Пекина – это как
бы детеныши разных животных и эндемики разных территорий. Поменять их
местами – значит воспроизвести нечто подобное зоопарку. Понадобятся некие
вольеры и клетки, т.к. непременно обнаружится зоологическое разделение
на людей и зверей, смотрителей и посетителей. И не важно, кого и куда
переносить: детей Нью-Йорка в Пекин или детей Пекина в Нью-Йорк. Понять
природу детства, всю его биомеханику и агропонику – можно. Но прежде поняв
город. Нужно понять, что город для детей беспределен... Из Пиаже: – Страна – это другой город. Страна – это чтобы путешествовать. – А что находится в стране? – Дома, сады, поезда, трамваи, люди. – И города? – Нет ...даже малый город. Нужно понять, что в большом и малом городе "природных" явлений куда больше, чем в самой природе. Больше жизни, разнообразней смерть. Город, как начала природы, выступает одновременно и ориентиром, и отправным пунктом. Например, этот город ориентирован на организм, которому неподвижность не просто во вред, но смертельна. |
Из Пиаже: - Страны узнаются на вокзалах. На них это отмечено. - А если ты идешь пешком? - Тогда это на дороге, это отмечено, имеется надпись Как начала природы город – это путешествие с бесконечностью пунктов следования и с множеством станций пересадок. А другой город ориентирован на существо, склонное не просто к перемене мест и метаморфозам, а влекомое к изменчивости и стремительности. Из Пиаже: "Облака живые, потому что это двигается. Стол неживой, потому что это не двигается" Природная среда города постольку всему начало, поскольку она является в одно и то же время и в одном и том же месте средой, ориентирующей и дезориентирующей устремления роста детства. А также направления выхода из детства. Это важное замечание. Если отвлечься в ребенке от биологического, то он просто слеп и глух. Слеп и глух как человек, а не как любое живое существо, реагирующее на свет и звук. Городская среда вовсе не та среда, которая воспринимается подобно окружающей среде. |
| Это даже не часть формирующегося сознания. Формирующееся сознание скорее часть городской среды-сознания. Даже не часть, а исполнительный орган. Поэтому город как начала природы всегда является ориентированным по отношению к детству. | Он ориентирует детство: детские вещи, среды детства, его пространства. Они могут выступить как механизмом, так и тормозом роста-взросления. |
| (5.2) | игры с городом |
| Игры не исключительно детское занятие.
С городом по принципу невозможно иное, нежели игра, занятие. Будучи больше,
чем природа, город не может быть познан. Его познание условно. И эта условность
подчиняется правилам игры (мыслей, ролей, позиций, сюжетов...). Город
не может быть послушным (политику, пастырю, купцу...). И в этом смысле
он подобен играющему ребенку. Ребенок прислушивается к своей игре, а не
к своей матери (кто из родителей не сталкивался с этим!). А прислушиваться
он может. Еще не говорит, но весь воплощенный слух. Уже в утробе. Нет
никаких сомнений, что слух ребенка достаточен для того, чтобы слышать
город. Слышать, чтобы играть с ним. Следующие слова вообще могли бы быть
вынесены в эпиграф: Из Корчака: "Ребенок - это сто масок, сто ролей способного актера. Иной с матерью, иной с отцом, с бабушкой, с дедушкой, иной со строгим и с ласковым педагогом, иной на кухне и среди ровесников, иной с богатыми и бедными, иной в будничной и в праздничной одежде. Наивный и хитрый, покорный и надменный, кроткий и мстительный, благовоспитанный и шаловливый, он умеет так до поры до времени затаиться, так замкнуться в себе, что вводит нас в заблуждение и использует в своих целях" |
Нам, взрослым, остается только занять место
в партере театра городской жизни, стараясь вообразить представившуюся
сцену убежищем или ристалищем, торжищем или святилищем, кладбищем или
пепелищем; увидеть в сценическом действии устремление, путь и благие дела;
внимать ролям хранителя и мастера, раба и воина. Иного нам, взрослым,
и не дано увидеть. Не дано потому, что если перефразировать Женевьеву
Дрейфус-Зе, то дети строят города, строят в своем воображении, и эти города
надо уважать(3).
Уважать хотя бы потому, что других городов, кроме воображаемых, дети и
знать не хотят. Игра детского воображения и игры с городом – тогда это
почти одно и то же. А что в воображении? Из Корчака: Уже большой мальчик из небольшого городка сказал: "Я думал, в Варшаве высокие горы, и море, и корабли, и кругом одни памятники, как на кладбище. Сам не знаю, что я думал" Раскрыть его возможно только через расспросы. Взрослые, и потому стандартные, вопросы: про центр и пути, шум и зелень, приметы и названия, любимое и неприятное... Стандартными будут и ответы. Они в ответ на неуважение к воображаемому. Увидеть игры детей с городом может только исследователь, для которого играющий ребенок является инструментом исследования города (как бы это не резало слух педагога-психолога). Другого не дано. |
Этот инструмент есть последнее прибежище
исследователя. Впрочем, одно все же дано – игра-исследование должна быть
взята как дисциплинарная форма. Дисциплинарная форма, препятствующая спонтанности
и активности играющих, восстающая против аффекта и доводящая до спасительного
стресса. Тогда возможно достичь должных напряжения и энергетики, необходимых
для непростой игры с городом. Как бы прост он ни был. Никак не прост "исследовательский
инструмент". Не проста его настройка, еще сложнее самонастройка.
Мало сказать, что инструмент подвижен, изменчив, неравновесен. Противоположные, взаимоисключающие его настроения меняются по 10 раз на день. Это не эталон-метр, прикладываемый к прямолинейной поверхности. Все с точностью наоборот. В играх с городом город как бы прикладывается к ребенку. А если не в образном, а научном языке, то в "детских" играх с городом может и должно проводиться прикладное исследование городских генераций. Вот здесь детские факты, пусть даже статистические, становятся действительными городскими фактами. Город как метр-эталон служитисследовательским (социально-психологическим, педагогическим, культурологическим...) целям. Говоря опять же строго, нет эмпирического реального города, а всегда есть город как метр-эталон. |
| Хотя бы потому, что в нашем представлении он дан нам прежде эмпирического города. Именно поэтому интерес представляет прежде всего воображаемый город. Что могут и чего не могут вообразить дети этого города, эти дети города, дети города в это время? А вообразив, что они предопределяют в себе и в своей жизни, как распорядятся собой и другими? | У ребенка нет профессионального трепета перед городом. Это имеет смысл использовать. Нужно дать ему возможность сломать, разобрать город как игрушку. Старую ли пыльную игрушку, новую ли дорогую, самоделку ли, трансформер... |
| (5.3) | вечная школа |
| Будучи сегодня больше, чем природа, больше,
чем культура, история, город обрек себя быть материализованным вместилищем
перечисленного. Эти роль и судьба сегодня у города оспариваются регионом,
мегаполисом, компьютерными сетями, транснациональными корпорациями...
Не может быть оспорено его значение школы. Регион еще не может претендовать
на роль школы. Он сам пока ученик. Мегаполису как учителю совсем не до
учеников, он слишком занят собственными проблемами. А самая старая школа
– деревня – уже давно является культурным экспонатом истории педагогики. Школьниками города являются все его обитатели без исключения. Это бесспорно. И у детей нет никакого преимущества быть единственными учениками города-школы. Хотя по этому поводу еще можно спорить. Но спор будет осмысленным, если для оппонента школа не банальность(4). Чтобы не уподобить город банальной школе, а подвинуть город-школу к роли агента детства, городу необходимо постоянно творить городские воспитательные сцены. Сцены, в которых бы присутствовала интрига исполнителей-детей и ролей-взрослых. Т.е. ролей, закрепленных в городской культуре. |
Интрига может быть различной, следуя драме,
трагедии, комедии... Или завязываться на вполне определенный тип взаимоотношения
исполнителя и роли:
освоения "маленьким" исполнителем "большой"
роли;
вменения "опасному" по неразумению исполнителю "осторожной"
умудренной роли;
навязывания "избалованному" исполнителю выбора ролей,
ничего не сулящих, кроме "неприятностей"...(5) Город-школа упорядочивает день, время, жизнь своих детей. Вносит в них ритм, присущий именно этому городу. Родившись и выросши в сонном городе, ученик-горожанин пронесет через всю жизнь и через другие города тягучую дрему. Встав на ноги в городе, задающим пульс остальному миру, ученик-горожанин везде и всюду будет подчинять этому пульсу дрему и мечтания других городов. Город-школа вменяет образ жизни, от которого не так-то легко будет освободиться, где бы и как не приходилось жить. То ли везде и всюду город-деревня со своим укладом пространства и времени. То ли всюду и везде столица. В городе-школе всего одна дисциплина – горожанин. Нет более трудной дисциплины. Нет разнообразнее учебного материала и занятий. Нет такого количества преподносимых уроков. От перемены они не отделяются громким звонком. Каникулы могут затянуться на всю жизнь и могут никогда не начаться. Как бы их не ждали. |
Из Корчака: "Тяжел, неприятен и опасен труд маленького газетчика. Через несколько дней от беготни и крика начинаешь уставать. Болят от беганья ноги, надорвано криком горло. Беспокоишься, как бы продать газет, и боишься потерять деньги, и как бы их не украли и не подсунули фальшивую монету, и как бы не ошибиться, давая сдачу, и не попасть под машину или трамвай. В школё невнимательный получит лишь плохую отметку, а тут минутное невнимание – и увечье на всю жизнь. Юные газетчики и продавцы конфет это понимают и знают правила, которые для их счастливых ровесников остаются тайной. Знают, как избежать несчастного случая и встречи с нечестными людьми: ведь плутов и авантюристов в большом городе всегда хватает" Не высыпать шумной ватагой из класса в рекреацию. Не подглядеть исподтишка из школьного коридора в соседний класс. Упражнения не вписаны в расписание. Не назначается час и день их сдачи. Не выдают аттестата и не переводят насильно из класса в класс. Постольку здесь возможен единственный вывод: дисциплина горожанин – это прежде всего самодисциплина. |
| Само- в том смысле, что педагогические технологии – условно технологии, методы воспитания – условно методы. Условность технологий и методов, конечно, не отменяет педагогики. Но городская культура все больше и больше требует от своих детей-горожан усилий, от исполнения которых она сама вынуждена отказаться. Та же европейская городская культура в силу необычайно возросшей сложности городской жизни требует от своих детей-горожан самостоятельного исполнения "трансцендентных" (в силу необъективируемости) актов: самоопределения в самой себе, самосознания собственных оснований, самоконтроля в побуждениях. | К которым сама же городская культура влечет в силу своей избыточности. Городская культура современности вынуждена отказаться от ясности, возможной к изложению, с одной стороны, в формах и сюжетах драмы, трагедии или комедии и их представлению на сценических площадках города, с другой стороны, возможной к достижению в институтах образования, воспитания или обучения и их городских учреждениях. Т.о., ни театрализация, ни педагогизация по отдельности не имеют ключа от города взрослых с детьми. | В некоторых культурах жизнь есть вообще подготовка к смерти. И в этом их ясность. Но, спрашивается тогда, в каком классе города-школы ребенок должен обрести подобную ясность? Возможно ли вообще подобное? Совместимо ли это с современным отношением к детству? Не терпится за этим скорее увидеть всего лишь символ. |
|
|
| (6) | иллюстрации(6) |
| (6.1) | дети в городе: онтологические картины и живые сцены |
| Этот заключительный фрагмент текста является
проектом. Точнее, приглашением к проекту. Риск подобной иллюстрации оправдан,
если будет выдержано само требование "проектности". Ибо проект
возможен, только будучи нарисован на соответствующей онтологии. Надеемся,
что выше нам удалось хотя бы контурно наметить онтологию города взрослых
с детьми. И даже ее контур (всего-то контур) слишком рельефно обозначил
в нашем вполне конкретном эмпирическом городе разрыв между тем, что возможно
и тем, что имеется. Огромная дистанция – от образцов, известных нам в
силу профессиональной осведомленности до фактического положения дел на
этой конкретной территории – буквально вынуждает к проектному усилию. Речь идет далеко не о проекте городской среды. И даже не о ее локусе. Речь всего лишь о здании с прилегающей к нему территорией – о школе для слепых и слабовидящих. По нашему убеждению именно здесь, на этом далеко не лучшем фрагменте городской территории и на этих не самых радостных способах восприятия и участия в городской жизни в первую очередь должны развернуться городские сцены введения детства в вещи, в среды и в пространства современного города. В языке педагогики это бы звучало как социализация, профессионализация, окультурация и т.п. приобщение или препятствие детям города занять в нем (прошлом, настоящем и будущем) свое место. |
Городская культура накопила массу описаний – научных моделей, художественных образов, исторических документов, описывающих самое себя ивведений в себя. Одни из них взывают к рассудку и мысли, другие к чувству и памяти. Мы попробуем для взаимного усиления соединить их друг с другом. Усиление необходимо, но не только в связи с дисфункцией восприятия слепого, но и попыткой профессионала освободиться отстереотипов городской среды. Особенно там, где ощущается ее катастрофическая нехватка. Мы также приглашаем спроектировать две "сценические площадки", различавшихся бы своей сценографией и сценической техникой. Площадки должны явиться как бы наблюдательными пунктами, из которых видится город. Видится теми, чье сознание не может "нормально" воспринимать. Площадки также должны явиться как бы плацдармами освоения городского пространства, городских сред и вещей. Освоения теми, чьи ноги не могут нести туда, куда глядят глаза. Должны явиться как бы тылами или портами приписки, на которые опираются и куда возвращаются после операций и экспедиций. Те, для кого маломальская операция (самостоятельная покупка мороженого) и кратковременная экспедиция (за тем же мороженым) всегда почти боевая операция и экспедиция в terre incognita. | Обе площадки, образно говоря, это город,
ориентированный на детство. Первая из площадок должна бы быть составлена
"пространствами" города, городскими "средами" и "вещами".
Все – как бы физические элементы города, которые могут осязаться, браться
в руки, в которые можно войти и из которых можно выйти, фиксируя их границы.
Грубо говоря, с этими элементами должно и возможно действовать. Это одна
сторона. Другая сторона в навязывании, во вменении физическим элементам
того способа обращения, который только и выделяет его в сумме вещей, сред
и пространств городской культуры, делает его отдельным, определенно значимым.
Вторая площадка могла бы быть сооружена из "схем" города, его
"объектов-предметов" и городских "знаков". Все – как
бы семиотические эквиваленты города. Огрубляя, можно сказать, что о них
волей-неволей, денно и нощно строится уникальное знание каждым отдельным
горожанином. Семиотические эквиваленты города, в отличии от его физических
элементов, не могут навязать единственно культурного способа обращения
с собой. В них слишком мало "материи". Поэтому, точнее было
бы сказать сенсорные эквиваленты города. Ясно, что привычные профессионалуприемы и средствастроительства города (в представлении ли, фактически ли) здесь на 90% не пригодны. Остаток в 10% и служит сегодня архитектурно-градостроительным и дизайнерским, педагогическим и психологическим, экологическим и культурологическим знанием. |
| Знанием для создания города для маленьких
горожан, интернированных в школах для слабовидящих и слепых. И не только
в них. Поэтому-то на театрализацию и возлагается особая надежда в отношении
недостающих 90%. Театрализация городской жизни и ее пространственно-вещной
организации может стать специфическим инструментом, позволяющим увидеть
невидимый город, почувствовать в городе то, что требует полной физической
в себя включенности. На обеих площадках сталкиваются культурные сцены и исторические роли. И те, и другие в контексте городской культуры абсолютно самостоятельны и вне ее абсолютно не персонифицируемы. Так, сцены убежища, ристалища, святилища, торжища, кладбища вневременны н надиндивидуальны к месту и его обитателю. То же в отношении ролей хранителя и воителя, раба и мастера... Ролевое и сценическое действия призваны экстернировать замкнутое в темноте детство. Городским экстерьером в детских сумерках могла бы стать особая городская провинция. Провинциальная изоляция от стереотипов культуры является условием воссоздания в "чистоте" как бы первичного, исходного материала городской среды, возвращением к первоначалам архитектуры. |
Та картина самая яркая и отчетливая, которую воспримет и лишенный банального зрения. Именно поэтому мы решили иллюстрировать город взрослых с детьми наиболее впечатляющими, с нашей точки зрения, его картинами. Картины строились нами к каждому разделу. К первым разделам картины "мертвые". Это онтологические картины. Картины к последним разделам, напротив, "живые". Чтобы стать реальными сценами городской жизни. Соответственно, наши дети города слепы. Кто от рождения, кто в результате болезни или несчастного случая. А мы, их взрослые соседи по городу, разве что носим очки, удовлетворяясь близорукостью или страдая от дальнозоркости. Онтологические картины города зрячих взрослых со слепыми детьми нужны прежде всего нам – нормальным (видящим) взрослым, чтобы на их основе строить живые картины живого города. Для тех, кто его возможно никогда не увидит. А дальше все рутинно и прозаично: педагогический и дизайнерский решения и опыт, накопленные в этом проекте, будут конверсироваться в нормальную жизнь нормального города. Другими словами, "аэрокосмические технологии – в быт". | ЛИТЕРАТУРА: 1. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности, М., Медиум, 1995 2. Дрейфус-Зе Ж. Дом и ребенок. Борис Ж. и Гиршлер Ж. Ребенок-архитектор // Современная архитектура, М., 1971, М2, пер.с фр. (L`architecture d`aujourd`hui, Paris, 1971, №154) 3. Шелер Макс. Избранные произведения, М., Гнозис, 1994 4. Корчак Я. Как любить ребенка, М., Политиздат, 1990 5. Пиаже Ж. Речь и мышление ребенка, М., Педагогика-Пресс, 1994 6. Фото из журналов "Курьер ЮНЕСКО" |
|
|
|
|
|
|