предыдущая версия сайта

ГЛАВНАЯ СООБЩЕНИЯ ТЕКСТЫ АЛЬБОМ ЕВГЕНИЙ АРХИВЫ ССЫЛКИ

СКАРЕДА / рассказ, фрагмент 2
начало: часть 1
При этом настолько завышают степень тесноты корреляции - связывания накрепко - сочиняемых ими сверхустойчивых ароматов с природными "механизмами" чувственности каждого из нас, что, буквально разя наше обоняние и нашу чуткость, домогаются нашей чувственности. Продохнуть становится невозможно. И рушится постоянство внутренней среды индивидуального организма. Рушится естественная согласованность его функций.
Иначе сказать - подменяются базовые многовековые правила игры в человеческой культуре благовоний, предполагающей суверенность чувственности как ценности, исключительно приватной.
Приманиваются люди внюхать навязываемое, измучивать собственное чутье чадом пиара в густом рекламном дурмане, духотой домогательства.

Не в свое тело лезут господа "парфюмеры".

Чего только ни сочиняли для управления людьми при разных режимах власти, в Москве - тоже. Но организованное насильничанье от ненасильничанья человек, как правило, отличал. Организованное насилие могло пахнуть директивной бумагой, ковром "высокого кабинета", казенной шинелью, партийным собранием, бесшумной механикой отторжения таланта, громким конфликтом между рутиной и творчеством, или, как нынче предпочитают кокетничать словами, - креативом.
Что-что, а густопсовая омассовленная "ароматерапия", - есть безусловно организованное насилие. Абсолютное нарушение прав человека как такового, ввергающее его в не поддающееся самопониманию, самоанализу, внутреннее смятение.

…Носились по Москве слабые, легкие цветочные, травные ароматы, как когда-то благоухали многие улицы наши липой, а Театральная площадь дышала сиренью. Слегка будоража Ваши чувства. Не вздрючивая их, не навязываясь прохожим.

Теперь же на каждом углу Москвы одеколоны и гели типа “Fa" "освежают и стимулируют Ваши чувства" до Вашей бесчувственности к чувствам других.
Ну да: "Раскрой в себе энергию стихии" - пусть твоя стихия обрушивается на других. Пусть пахнет жареным, пусть пахнет бедой, пусть в "нашем доме пахнет воровством", пусть ты, он, они, глядя лисицей, пахнут волком.
Пусть.

Ну да, это и называется функциональной переработкой психологических процессов.
Переработка на брутальное, грубое, существование. Ниже пупка.
Так сказать, свобода-striptease.
Stiptease без границ.

Даже агрессию попэстрады легче претерпевать: телевизор можно вообще не включать, бум - бум - бум - бум у соседей, бум-бум-бум-бум из чьей-нибудь машины, молодецки по праздникам часами открытой, - что ли дежурящей во дворе? - и на "всю ивановскую" извергающей неумолчную попсу, в маршрутке ли, в магазине ли, в парикмахерской ли - все эти бум-бум когда-либо так или иначе прекращаются. Ты ли уходишь от них, удаляются ли они. В конце концов можно пожить и с берушами.
Но нос-то для берушей не приспособишь!

Приблизившись к магазинному входу, Наталья Георгиевна остановила себя: "Рассудачились, друг мой-недруг, твои извилины, хватит. Не давай больше им воли. ...И вообще… Пресекать тебе теперь надобно свои склонности раскидывать мозгами и навыки вычленять из той или иной ситуации проблему. Как бы ты ни "толклась", ни "танцевала" мыслью над мыслью, какая представляется тебе общественно значимой, теперь она - только твоя. Обсудить ее тебе негде, идти с ней некуда, нынешняя печать для тебя закрыта, время твоей публицистики ушло. …Усвой: тебе теперь не до жиру, быть бы живу. Вот и не распускайся в мыслях. Концы с концами своди, а не мысли с мыслями.
- Живи себе, пока живется. Причесывай чужие рукописи, бумаги для принтера припасешь, компьютер пока работает.

Очень дорожила Наталья Георгиевна тем, что пока есть у нее возможность использовать свой редакторский опыт, что на качество текстов у нее еще "глаз-ватерпас", что как профессионала ее еще кто-то помнит и ценит, хотя многих хороших талантливых людей позабывали совсем.
Очень она ценила и то, что необходимость внимательно читать самые разные сочинения самых разных людей отвлекает ее от рукописей мужа, разбирая которые перенапрягается она душой до крайности. Устает.
До последнего нерва. Невмоготу становится и отложить это главное для нее дело. Невмоготу и продолжить. Каждой строчкой муж перед ней живой. И с каждой строчкой встает в памяти живая картинка из их общей жизни, какой уже не бывать.
* * *
Поразбираться с рукописями, посидеть за компьютером, потом сходить в магазин или, наоборот, после похода в магазин поработать с бумагами у Натальи Георгиевны не получалось. То есть больше одного непустякового дела в день сделать ей не удавалось.
Она и решила, что на этот раз на магазин она будет отводить на неделе вторник-среду, когда по новой завезенные после выходных продукты в преддверии последующих выходных еще не раскуплены.
Но наметки эти ее вмиг отошли на задний план: у подъезда ее ждала племянница Люба.
- Мобильник у меня, видимо, сперли. Уличный автомат искать - сумка тяжелая. Поляки пригласили на вручение премий. Картинку свою им в подарок везу. Все-таки нехорошо, что я без звонка?
- Любовь Батьковна, опомнись. За сорок лет ты разве не поняла, что ты - всегда в радость. Тем паче в моем теперешнем состоянии. А мобильник, конечно, жаль.
- Бог с ним, раз пошла такая жизнь… Москва… Не фунт изюма, - примиренчески приговаривала Люба, затаскивая тележку Натальи Георгиевны и свою сумку в лифт. - Москва… все-таки хорошо. Еще и пачулями пахнет.
- Да, - кивнула Наталья Георгиевна, - цветет и пахнет.

Люба призналась, что не повидаться бы им именно сейчас, не вырвалась бы она из своего Ярославля, не поехала бы ни в какую Польшу, если бы не названивал ей несколько дней подряд Илья.
Наталье Георгиевне нетрудно было догадаться - Илья, бывший муж Любы, наверняка слезно просил Любу о какой-либо помощи себе, любимому.
- Что просит?
- Помочь подготовиться к большой его выставке в ЦДХ.
- Разве он не разберется в собственных картинках - какую стоит выставлять, какую - не стоит?
- Еще паспортy надо делать, в рамки вставлять, потом перевозить в выставочный зал все из двух мест - из мастерской и из дома.
- Но это же адская работа!
- Но ведь надо!
- Надо ему, надо его четвертой жене…
- Бог с ним. Надо ж, - примиряюще повторила Люба.

Очень это было в стиле племянницы, к тому же взявшей на себя и тяжелые предзимние покупки Натальи Георгиевны.
- Я ж покупаю все походя, когда возвращаюсь к вам ночевать!
- Все-таки у тебя в голове по нынешнему времени слишком много не тех загогулин, что культивируются вокруг.
- Кто бы говорил, - со значительностью заметила Люба, - до ваших, вы уж согласитесь, пожалуйста, моим далеко. Впрочем, загогулины загогулинам рознь. Вот я вам сейчас расскажу, какие нынче в мозгах у людей загогулины-то бывают.
Очень ее рассказ Наталье Георгиевне понравился: прямо таки гениальное резюме регрессивного метаморфоза homo sensualis.

Девушка Лена вывесила в интернете объявление - предоставляю сексуальные услуги, сто долларов.
Получила ответы.
Один спрашивал, мол, как можно желать заполучить сто долларов, если видно, что в доме у Лены ничего нет; холодильник - и тот - старье - первобытный "Север"?
На фото Лена стояла спиной к холодильнику.
Второй откликнулся на письмо первого: "Смотри лучше - за спиной у Елены никакой не "Север", а типичный "Саратов". У меня у самого такой несколько лет назад был. И я тут не могу ошибиться!".
Подключился к переписке третий: "Оба вы - дураки. Какой "Север"? Какой "Саратов"? У холодильника за спиной мамзельки углы овальные. Такой верх был только у самого вместительного и самого дорогого холодильника "ЗИЛ". Ни с каким другим холодильником перепутать "ЗИЛ" нельзя!".
Подключился к диспуту четвертый: "Все вы, мужики, - дураки! Был я в квартире у Елены. 100 единиц зелени заплатил. Холодильника у нее вообще нет. Фотографировалась она у соседей".

- Все хочу спросить…, - уходя, как на работу, поутру сказала в один из тех дней Люба, - у вас в лифте все время пахнет "Fa", будто бутылку пролили.
- Да, пахнет, - сдержанно согласилась Наталья Георгиевна.
- Небедно пахнет. Но почему-то противно, - добавила Люба. - Ну уж до остановки проветрюсь.
Значит, не одна "я у мамы дурочка", и не совсем дурацкие постлифтовые мысли мои, с некоторым удовлетворением подумала про себя Наталья Георгиевна, поворачивая дверной ключ.
* * *
Люба уехала.
Наталья Георгиевна внутренне приготовлялась засесть за редактуру. До срока сдачи книги в издательство оставалась полная неделя. Если читать в среднем по тридцать страниц в день, можно уложиться спокойно. Правда, надо высыпаться, чтобы днем были силы сосредотачиваться.
Всегда умевшая сосредоточиться на деле, на любом - маленьком или большом, - нынче Наталья Георгиевна стала ловить себя на том, что утрачивает эту свою спасительную способность, что несобранной стала, мыслями стала уходить бог весть куда в самый нежданный момент, пугалась своей неуправляемости, страшилась рассеянности, нервничала, от этого становилось еще хуже, противной становилась она сама себе. Приходилось встряхивать себя внутренне, встряхивать и встряхивать остатками воли, внушать себе, что и у остатков ее жизни есть смысл. Можно сказать, в ежовых рукавицах приходилось себя какое-то время держать.
Сейчас как раз ей совсем нельзя расслабляться.

- Номер не определен. Номер не определен. - Взывал телефонный аппарат.
Наталье Георгиевне жаль было прерываться на фразе - она только что сообразила, как закрученно-перегруженный абзац разделить на три предложения, сохранив при этом авторский стиль. Авторов она всегда считала нужным уважать, а книга о Пушкине, которую она нынче редактировала, казалась ей интересной.
- Это Эля.
Звонила из Курска Эля - жена самого младшего из пятерых двоюродных братьев Натальи Георгиевны, жена Юры.

…Юру после института в 89-м году распределили на курский шинный завод. Настроен он был поначалу поработать там года три-четыре, не больше пяти, набраться настоящего опыта и материала для кандидатской, потом найти что-нибудь подходящее и интересное то ли в Днепропетровске, где жили его родители, то ли определиться в Москве.
Но такие Юрины наметки смялись в сумбуре конца восьмидесятых - начала девяностых годов. Решил он приживаться в Курске, стал вкалывать на двух работах. "Коплю, - говорил, - на дом деревянный, поскольку вся красота небольшого Курска в его окраинах, где природа чиста и несказанные соловьи по весне. А от лучшей из окраин до нашей Красной площади - рукой подать".
Валентин, муж Натальи Георгиевны, отметил тогда:
- Он говорит - "наша Красная площадь".
То есть стал брат считать Курск своим.
Домушку на шести сотках купил. Весной купил и сразу же азартно взялся из домушки делать настоящий крепкий дом, думал, чтоб за лето успеть с самым главным - под крышу жилище свое упрятать. Но веселое занятие Юрино (в субботу-воскресенье от зари до зари, а в другие дни, особенно, если с помощниками подвезет, с послеработы и до ночи) остановилось именно в этот, самый неподходящий для устройства дела момент. Дефолт обрушился на людей с силой стихии. Рубли Юрины, сохраняемые на уплату работягам за установку крыши, растаяли, а долларов он тогда еще, как говорится, и в глаза не видел. Денег - ноль. До осенних дождей остается всего ничего. Все труды по дому пропадут без кровли: без крыши никакой дом не стоит. Материал, уже припасенный для нее, за осень и зиму тоже попортится.
…Когда, почти закончив в одиночку всю самую тяжелую работу, укладывая последний кровельный лист, Юра запнулся, потерял равновесие и, чтобы не свалиться на землю, инстинктивно ухватился за что-то неверно, от усталости не удержался, как надо бы, раскроил себе руку от локтя до подмышки. Попал в хирургию. И как-то так получилось, что быстренько женился на Эльвире, которая перед поступлением в курский мединститут, прославленный на всю страну высоким качеством подготовки будущих врачей, практиковалась в больничке как медсестра и делала ему перевязки.
Раза два-три, еще когда муж Натальи Георгиевны, был жив, Юра с Эльвирой приезжали вдвоем по делам в Москву. В общей сложности за те годы Наталья Георгиевна имела возможность наблюдать их вместе дней десять.
- Ах, Эльвирочка! Как приятно услышать! А то давно от вас - ни слуху, ни духу. Телефон у вас дома появился?
- Телефон-то домашний поставили. Но звоню я с почты. Я поступаю в московскую ординатуру. Общежития там, считай, нет. Большая с этим там напряженка. Снимать крышу над головой я еще не заработала. Решила к вам проситься пожить. Вы теперь в квартире совсем одна. Из дома не звоню - без меня счет придет, Юра поймет, что я вас обеспокоила…. С Юрой мы разошлись…. Теперь я вам не золовка, но все-таки как родственница… А вы теперь совсем одна.

Почему-то из всего услышанного Наталью Георгиевну зацепило дважды сказанное утвердительно-жесткое Эльвирино - "А вы теперь совсем одна".
Да, в своей квартире она нынче одна; при ней еще котик, которого новорожденным из подъезда принес внук после похорон деда и перед своим отъездом на другой конец Земли, к своей матери, дочери Натальи Георгиевны, и из-за лютой дороговизны не известно, когда они снова в родном московском доме появятся.
Не успевая переварить новости, и прежде в ответах на чьи-нибудь мало уместные слова не очень-то находчивая (о себе нередко говорившая, что человек она - с остроумием на лестнице), Наталья Георгиевна смешалась:
- У меня, Эльвирочка, целая дюжина родных племянников во всех концах страны. В Москве по делам часто бывают. И конечно, всегда у нас гостят.
"У нас". Наталья Георгиевна и теперь так говорит всем и всегда. "У нас", "К нам", "В нашем доме". Не привыкла за многие месяцы житья в одиночестве, не хочет привыкать думать и говорить: "У меня", "Ко мне", "В моем доме".
Отгораживаясь так от деловитой Эльвириной прямоты, Наталья Георгиевна давала себе несколько секунд, чтобы понять, подсказывает ли ей ответ ее интуиция. Но секунд не хватало, замешательство не проходило, а организм, видимо, и от природы настроенный, и жизнью натренированный давать санкцию на произнесение ею кому бы то ни было слова "Нет" только при достаточных основаниях, оснований не находил.

Любовь у Юры с Элей была.
Об особенностях характера своей жены Юра не говорил.
Сошлись - разошлись - дело их. "Par fum". Дух пары. Только пары.
Когда Юра и Эля в первые месяцы и годы их брака, бывало, гостили по два-три дня в их с Валентином доме, Наталья Георгиевна, правда, внутренне всякий раз поражалась: "Какая же разная у них внешность!… Наша с Юрой бабушка говорила, что сильно "разномастные" муж и жена долго вместе не бывают".
Противоположность облика Юры и его повадок облику и повадкам Эли не очень нравилась Наталье Георгиевне, но она одергивала себя: "Юра ведь дома, Эля пока в гостях, а сама ты - зануда".
35-летний Юра был смугл, черноглаз, чернокудр, большерот, улыбчив, открыт, крепок статью.
Эля была нежно белокура, светлоглаза, костью тонка, лопатки торчком, в движениях медлительна, молчалива.
После совместного ужина между разговорами Юра сам вымывал всю посуду, включая кастрюли и сковородки ("Что значит, в большой семье брат рос!" - отмечала про себя Наталья Георгиевна).
Роскошно пахло в такие дни в доме отборной медовой спелости фирменной курской антоновкой или крепким, тоже фирменным курским, духом крупных, сверкающих на разломе, помидоров. Потрясающе вкусную, рассыпчатую картошку курскую Юра тоже притаскивал.
- Мы же на четырех колесах с оказией приезжаем. Ничего не стоит три коробки с такой простой снедью в багажник поставить, - объяснял.
Однажды приволок двухведерный дубовый бочонок:
- Тут рядом на улице продавали. Надо обновить. Поскольку уже декабрь.
Под разговор о том, кто как присматривался к продаваемым бочкам, кто и как решал, покупать деревянную посудину или не покупать, Юра поставил ее в ванну, опорожнил в нее несколько быстро закипавших чайников и в том же весело-мобилизующем тоне распорядился:
- Яблоки есть, черного хлеба вот эту краюшку не трогайте - на дно бочки под капусту положим для вкусного духу. Пока я хожу за капустой-морковкой, к бочке никто не прикасается. А то, знаю я вас, гуманитариев, писателей, журналистов, издателей и т.п. …Учтите, наклонится если сосуд - обваритесь. - И уже у порога спросил:
- Как, сестра, нарубим капусты? - И добавил, - что бы ты ни думала про это, зиму будете нас с Элей добром вспоминать.
"Конечно, вас с Элей, Юрочка" - промелькнула неважнецкая, ревнивая мысль у Натальи Георгиевны: Эля за добрые полчаса, пока Юра, притартавший бочку, не отправился за капустой, не произнесла ни слова, весь эпизод от начала до конца усваивала, как со стороны.

Притащил Юра пять-шесть огромных капустных вилков, много морковки, кирпич Бородинского хлеба, пачку крупной соли.
- Справный мужик наш Юрочка, всегда был моим любимчиком, - заметила тогда Наталья Георгиевна, как бы вовлекая в компанию Эльвиру, безмолвно взиравшую с укромного кухонного диванчика на всю ту веселую суету.
Эля кивнула:
- Да уж.
Так и просидела недвижно, пока не кончилась капустная затея, рефлексов включиться в дело, как-либо поучаствовать в нем не обнаружив.
Наталья Георгиевна только отметила это про себя, подумала - стесняется, может; кто их, совсем молодых, разберет…
Эльвире 19 -20 было тогда, Юре - 35-36. Разница, на взгляд Натальи Георгиевны, принципиальная, как ни крути, хотя к женщине зрелость приходит рано, правда, по представлению Натальи Георгиевны, если ребеночек после замужества появляется без проволочек. А с ним - и ответственность, и хозяйственность, и коммуникабельность, и много чего еще.

"Сейчас Эльвире, выходит, около тридцати. Зрелость с энергией роторного экскаватора. Детей, выходит, нет, раз ничего такого не говорит, только о личных своих намерениях говорит", промелькнуло в сознании Натальи Георгиевны, пока организм ее тщился понять, как же ответить Эльвире, так мало знакомой, а теперь и не родственнице совсем: "Да, живите" или "Нет, принять не смогу".

Наталье Георгиевне - по нынешним временам, считай, на несколько жизней больше, чем Эльвире… При муже дом их всегда был открыт для друзей и общих знакомых, само собой - и для родственников. И не портил их с Валентином при этом квартирный вопрос. Наталья Георгиевна называла свою Москву пуповиной страны. Муж, правда, однажды, в шутливой своей манере заметил:
- Пупок, конечно, - самое интимное место на всяком теле. Не соглашусь на пупок. Соглашусь на макушку. Макушке как раз не привыкать быть открытой - снежинкам, дождинкам, птичьим грешкам, погоде-непогоде… макушке нипочем и полысеть…

продолжение: фрагмент 3

для сообщений и контактов

архив сообщений
архив текстов
архив альбома